Петербург

Во-вторых: его оскорбили; в-третьих: этот паршивенький Павел Яковлевич, - он как будто бы только что где-то видел его, возвращаясь с квартирки на Мойке; Пепп же Пеппович Пепп - вот в-четвертых: Пепп - ужасное расширение тела, растяжение жил, кипяток в голове...

Ах, все спуталось: вихри мыслей крутились с нечеловеческой быстротою и шумели в ушах, так что мыслей и не было: было сплошное бессмыслие.

И вот с этим-то бессмысленным кипятком в голове Николай Аполлонович бежал по гулкому коридору, не обдернув наспех надетого сюртучка и являясь для взора грудогорбым каким-то хромцом, припадающим на правую ногу с болезненно ноющим подколенным суставом.

МАМА

Он открыл дверь в гостиную. Первое, что увидел он, было... было... Но что тут сказать: лицо матери он увидел из кресла и протянутых две руки: лицо постарело, а руки дрожали в кружеве золотых фонарей, только что зажженных - за окнами. И услышал он голос:

- "Коленька: мой родной, мой любимый!"

Он не выдержал больше и устремился весь к ней:

- "Ты ли, мой мальчик..."

Нет, не выдержал больше: опустившись пред ней на колени, цепкими стан ее охватил он руками; он лицом прижался к коленям, судорожными разразился рыданьями - рыданьями неизвестно о чем: безотчетно, бесстыдно, безудержно заходили широкие плечи (вспомним же: Николай Аполлонович не испытывал ласки за эти последние три года).

- "Мама, мама..."

Она плакала тоже.

Аполлон Аполлонович там стоял, в полусумерках ниши; и потрагивал пальцем он куколку из фарфора - китайца: китаец качал головой; Аполлон Аполлонович вышел там из полусумерок ниши; и тихонько покрякивал он; мелкими придвигался шажками к той плачущей паре; и неожиданно загудел он над креслом:

- "Успокойтесь, друзья мои!"

Он, признаться, не мог ожидать этих чувств от холодного, скрытного сына, - на лице которого эти два с половиною года он видел одни лишь ужимочки; рот, разорванный до ушей, и опущенный взор; и потом, повернувшись, озабоченно побежал Аполлон Аполлонович вон из комнаты - за каким-то предметом.

- "Мама... Мама..."

Страх, унижения всех этих суток, пропажа сардинницы, наконец, чувство полной ничтожности, все это, крутясь, развивалось мгновенными мыслями; утопало во влаге свидания:

- "Любимый, мой мальчик".

Ледяное прикосновенно пальцев к руке привело его в чувство:

- "Вот тебе, Коленька: отпей глоточек воды".

И когда он поднял с колен свой заплаканный лик,

он увидел какие-то ребенкины взоры шестидесятивосьмилетнего старика: маленький Аполлон Аполлонович тут стоял в пиджачке со стаканом воды; его пальцы плясали; Николая Аполлоновича он скорее пытался трепать, чем трепал, - по спине, по плечу, по щекам; вдруг погладил рукой белольняные волосы. Анна Петровна смеялась; совершенно некстати рукой оправляла свой ворот; опьяненные от счастья глаза переводила она: с Николеньки - на Аполлона Аполлоновича; и обратно: с него на Николеньку.

Николай Аполлонович медленно приподнялся с колен:

- "Извините, мамаша: я так себе..."

- "Это, это - от неожиданности..."

- "Я - сейчас... Ничего... Спасибо, папа..."

И отпил воды.

- "Вот".

На перламутровый столик Аполлон Аполлонович поставил стакан; и вдруг старчески рассмеялся чему-то, как смеются мальчишки проказам веселого дяди, локоточками толкая друг друга; два старинных, любимых лица!

- "Так-с..."

- "Так-с..."

- "Так-с..."

Аполлон Аполлонович там стоял у трюмо, которое увенчивал крылышком золотощекий амурчик: под амурчиком лавры и розаны прободали тяжелые пламена факелов.

Но молнией прорезала память: сардинница!..

Как же так? Что же это такое? И порыв переломался в нем снова.

- "Я сейчас... Я приду..."

- "Что с тобою, мой милый?"

- "Ничего-с... Оставьте его, Анна Петровна... Я советую тебе, Коленька, побыть с собою самим... пять минут... Да, знаешь ли... И потом приходи..."

И чуть-чуть симулируя только что с ним бывший порыв, Николай Аполлонович пошатнулся, театрально как-то опять лицо уронил в свои пальцы: шапка льняных волос промертвенела так странно там, в полусумерках комнаты.

Он, шатался, вышел.

Удивленно отец поглядел на счастливую мать.

- "Собственно говоря, я его не узнал... Эти, эти... Эти, так сказать, чувства", - Аполлон Аполлонович перебежал от зеркала к подоконнику... "Эти, эти... порывы", - и потрепал себе бачки.

- "Показывают", - повернулся он круто и приподнял носки, мгновение балансируя на каблучках и потом припадая всем телом на упавшие к полу носки - "Показывают", - заложил руки за спину (под пиджачок) и вращал за спиною рукою (отчего пиджачок завилял); и казалось - Аполлон Аполлонович бегает по гостиной с виляющим хвостиком:

- "Показывают в нем естественность чувства и, так сказать", - тут пожал он плечами, - "хорошие свойства натуры"...

- "Не ожидал-с я никак..."