Петербургская баллада

Новый год — это праздник для детей. Казалось бы: какая простая, даже примитивная истина. Но, как и каждая истина, она таит в себе множество подтекстов, скрытых слоев и оттенков, которые замечаешь, лишь когда приходит время ее осознания. Для меня Новый год уже давно стал самым грустным из праздников. Есть еще день рождения, но я его попросту не отмечаю, поэтому научился не замечать. Новый год не заметить труднее. Повсеместная суета, радостные, ждущие лица, запах хвои и готовящихся застолий. И самое страшное — чужие окна. Праздничные, яркие, напоминающие о том, что где-то есть счастливые, любящие люди, поздравляющие друг друга, заботящиеся, надеющиеся, ждущие и верящие в лучшее… В новогоднюю ночь я люблю сидеть на подоконнике в темной комнате и рассматривать окна в доме напротив, гадая: кто там живет, как сложилась жизнь этих людей, придумывать их судьбы, печали и радости… И пью. В одиночку, весело и зло. Нет, я не алкоголик. Коллеги из «полиции нравов» вообще считают меня трезвенником. Они ошибаются. Я пью только один раз в год — в новогоднюю ночь, но так, как им и не снилось. Пью, чтобы мои фантазии о людях в окнах напротив, которых я придумываю, стали реальностью и начинало казаться, что я уже не один. Пью, чтобы помнить. Пью, чтобы не вспоминать… Я потому и не люблю эти праздники, что они заставляют подводить какую-то черту под прожитым и сделанным, подсчитывать итоги и что-то планировать. Наверное, потому и с алкоголем у меня нет «взаимной симпатии» — за новогоднюю ночь мы успеваем так «изничтожить» друг друга, что хватает малоприятных ассоциаций на весь оставшийся год. А может быть, все проще, и я банально схожу с ума. Да, это вероятнее всего, потому что так, как живу я, не может жить ни один нормальный человек. И причина моего безумия будет смехотворна и непонятна для девяноста девяти процентов «здравомыслящих» людей, живущих на этой земле. Только такие же безумцы смогут удержаться от пренебрежительной усмешки и покровительственно-снисходительных советов. Но таких мало, потому я и ношу эту тайну, скрывая любовь как постыдную болезнь. Как правильно подметили японцы: «Любовь — мать одиночества». И я встречаю Новый год один, не считая компании пустых бутылок, глупых развлечений и горьких забав. Каждый раз, убеждаясь заново, что Новый год надо отменить для всех, кому «перевалило» за двенадцать. Разумеется, есть и те, кто в счастливом неведении остается ребенком до глубокой старости, но для таких этот закон был бы настоящим спасением, ибо их иллюзии разбиваются наиболее громко и непоправимо. Когда же это случилось со мной? Давно. Кажется, что прошла вечность, хотя… Надо попытаться вспомнить. Детство не в счет. Как я уже говорил, это счастливая пора веры в добро, всемогущество родителей и в то, что добро всегда побеждает зло. Сейчас мне тридцать восемь, и двадцать лет назад я еще с упоением встречал новогодний праздник, встречал с особой помпой, потому что впереди была армия и «вступление во взрослую жизнь».

Восемнадцать лет назад я встречал Новый год с не меньшим упоением, потому что вернулся из-за Реки живым, невредимым и даже имеющим некоторые льготы для поступления на юридический, параллельно с получением престижной в те времена работы в органах внутренних дел.

Да и десять лет назад я тоже встречал его радостно и беззаботно, хотя уже не был романтическим юнцом и насмотрелся вдоволь на всю ту мразь, что отмечает праздники веселее и разгульнее прочих, — на тех, кто отправил нас на войну, кто бросил наших матерей и жен в нищету, чтобы беспрепятственно ловить рыбу в мутной воде. Но тогда у меня еще были друзья, воспоминания и надежды, и потому звенели бокалы, гремели хлопушки и летали конфетти над скудным новогодним застольем свежеиспеченного капитана уголовного розыска.