Петербургские апокрифы

Секретарь ничем не выразил своего удивления, хотя вопрос о картине Гавриилова был уже давно решен, и все эти дни Полуярков только и говорил о ней, думая, как бы лучше воспроизвести при печатании нежные, необычайные краски и тонкий рисунок художника.

Пришел заведующий типографией.

Принесли с выставки купленную Полуярковым огромную, занявшую всю стену картину знаменитого художника.

Нужно было принять нескольких важных сотрудников, к которым вставая Ксенофонт Алексеевич делал вид, что идет им навстречу, оставаясь на месте, за что этот прием уже давно получил название «министерского».

В эти часы работы, быстрых решений Полуярков как бы забывал про все, что совершается за стенами редакции. Только один раз, поднося руку к усам и почувствовав острый, знакомо-раздражающий запах духов, который всегда оставался у него после свиданий с Агатовой, он вспомнил сегодняшнее утро и весь безнадежный ужас последних дней. Но с досадой он заставил себя не думать ни о чем, кроме язвительной статьи, которую нужно было ему в некоторых местах смягчить.

Между тем в первой приемной уже собиралось обычное общество: несколько мальчиков-поэтов в серых костюмах, с томными позами дэнди, пили чай и болтали; проповедник близкого второго пришествия, румяный, с золотыми кудрями, голубыми глазами, растекался в сомнительной сладкой истории перед толстым приват-доцентом и мрачным философом в углу дивана. Молодой и неизвестный художник сосредоточенно писал своего друга, тоже неизвестного молодого беллетриста, который позировал с ленивой важностью. Два посторонних студента со стульев у дверей наблюдали это общество с завистливым подобострастием.

— Сегодня свершится! — кричал, ломаясь, Кика еще в дверях, — сегодня, братия, прибыл всемирно известный, славнейший! Смертные, через несколько минут узрите вы Гавриилова. Бойтесь, робейте и плачьте!

— Врешь, Кика! Правда? Надо сказать Юлии Михайловне, — послышались оживленные возгласы, показывающие, что о Гавриилове не раз говорилось.

— О чем это нужно сказать Юлии Михайловне?

Сама Агатова стояла в дверях, которую почтительно придерживал за ней лакей.

На ней было черное шелковое платье с длинным трэном,^{18} черная огромная шляпа с белыми перьями и только одна нитка жемчуга на шее, как четки, спускающаяся на грудь розовым коралловым крестом.

Строгость и изысканность костюма, слегка хриплый низкий голос, слишком уверенные и резкие движения придавали ей черты не то несколько экстравагантной принцессы, не то певицы с открытой сцены.

— А у нас целый заговор против вас, — заболтал Кика.

— Заговор? Эти мальчишки всегда выдумают какие-нибудь пакости! — с гримасой ответила Юлия Михайловна, высоко протягивая руку к губам здоровающихся с ней поэтов.

— Как известно, наш знаменитый, наш новоизобретенный Гавриилов прибыл сегодня. Надеюсь, вы не оставите его своим благосклонным вниманием!

— Кика, ваша наглость переходит просто в глупость!

— Он самый юный и прекрасный из смертных, как свидетельствует Ксенофонт Полуярков.

— Да, он, кажется, интересен. Хотя вы все мне надоели, и больше, по крайней мере, неделю, вы ко мне, Кика, не смейте являться!

— Пощади, жестокосердая! Минуты не могу прожить, чтобы тебя не видеть снова.

Агатова села на диван и чопорно заговорила с любезно склоняющимся к ней приват-доцентом.

Поэты сбились в кучу около Кики.

Проповедник второго пришествия, не замеченный со своими поклонами Агатовой, сконфуженно кашлял в платок.

Студенты у дверей оставались неподвижными.

Наступали ранние зимние сумерки. Лакей бесшумно спустил шторы, зажег электричество и подложил поленья в снова разгоревшийся камин.

Никто не заметил, как вошел Гавриилов и остановился у окна.

Только когда выбежавший из кабинета секретарь спросил у этого тихого, скромного мальчика в длинной, почти до колен, зеленой суконной куртке с черным кожаным поясом:^{19}

— Вам кого будет угодно видеть?

А тот ответил, слегка запинаясь:

— Видите ли, я Гавриилов.

Все замолчали и обернулись к нему.

— Вы совсем его смутили, бедного! — первая нарушила наступившее молчание Агатова.

— Вы — Гавриилов? Мы вас ждали. Познакомьтесь же, это все наши сотрудники.

Гавриилов растерянно кланялся.

Секретарь побежал доложить Полуяркову. Все подходили к Гавриилову, здоровались, осматривали его зорко и тут же делились своими впечатлениями, вполголоса, не очень стесняясь.

— Девчонка невредная! — шепнул на ухо один, считавшийся циником.

— Ломака и святоша, а обкрутит всех. Вот увидишь, что еще будет!

— Ты заметил: «наши сотрудники»? Мы, Божию милостью.

Агатова встала с дивана и сама подошла к затрудненному Гавриилову.

— Вы не обращайте на них внимания. Они большие нахалы! — сказала она и, бесцеремонно взяв его под руку, отвела к дивану.

— Дайте-ка на вас посмотреть. Какое-такое чудо заморское?

Гавриилов молчал, улыбаясь.

— Она его съест живьем.

— Подавится! — шептались, пересмеиваясь, поэты.

Секретарь доложил о приходе Гавриилова.

Полуярков наклонил голову в знак того, что он слышал, и продолжал писать. Через несколько минут он спросил:

— Кто там еще, почему такой шум?