Петербургские апокрифы

— Юлия Михайловна. Потом еще несколько мальчиков. Я предложил бы, Ксенофонт Алексеевич, пускать их только по четвергам, а то толкучка, прямо, и все равно без дела.

— Да, да, вы правы!

Полуярков аккуратно сложил листочки статьи, сделал разрешительную подпись и, мягко ступая, вышел в приемную.

С ледяной вежливостью он поздоровался с еще не видавшими его и сказал тихо:

— Господа, я попросил бы по делам приходить в четверг. Конечно, кроме экстренных случаев. От трех до пяти, пожалуйста.

Не смущаясь обиженным молчанием, он обернулся к сидящим на диване Агатовой и Гавриилову.

— Юлия Михайловна, на одну минуту. И вас попрошу обождать, Михаил Давыдович.

Странно потеряв всю свою развязность и самостоятельность, Агатова встала и пошла за Ксенофонтом Алексеевичем, как бы ведомая чужой чьей-то силой.

Секретарь тотчас же оставил их вдвоем.

— Если ты не возьмешь назад своего решения сейчас же, ты больше никогда не увидишь меня, — сказал Полуярков, сдерживая злобу и стараясь не понижать и не повышать голоса.

— И не надо. Не хочу! Вот тебе, — быстро обернувшись от стола, у которого она перебирала какие-то книги, шептала Агатова и хотела сорвать свое ожерелье.

— Успокойтесь! — крепко сжав за руку, удержал ее движение Полуярков.

Она вдруг ослабела, побледнела и зашаталась.

— Конечно, — произнесла она с большим трудом. — Я не могу без тебя, Ксенофонт.

— Вы, кажется, обронили? — сухо ответил Полуярков, поднимая осыпавшуюся, зеленым блеском сверкающую под электричеством жемчужину.

— Я велю вымести и найти.

Он проводил ее до приемной и, прощаясь, сказал громко, при всех, кто еще не разошелся:

— Я к вам заеду сегодня, — и попросил к себе Гавриилова.

Не сажая его, Ксенофонт Алексеевич открыл ключом свой огромный портфель, вынул завернутую в синюю бумагу картину и передал ее художнику с молчаливым полупоклоном.

— Она вам больше не нужна? — спросил Гавриилов, недоумевая.

— Да, она не пойдет.

Гавриилов, не сразу находя слова, заговорил:

— Я хотел о виньетках поговорить. Видите ли, я надеялся…

Вдруг, не сдержав как бы давно накопившийся гнев, Полуярков почти крикнул:

— Нам не о чем больше говорить, — и бросил карандаш на стол по направлению к Гавриилову.

Резко повернувшись, Полуярков вышел из кабинета в маленькую боковую дверь.

Гавриилов постоял посреди кабинета и тоже вышел в приемную, ярко освещенную, но уже пустую.

Только два студента неподвижно сидели у дверей.

VI

Вечерня отошла.

У отца Герасима в келье за самоваром сидело несколько иноков и новоприбывший Ферапонт.

— Улов, говоришь, большой? — дуя на блюдце, медлительно и по всем статьям расспрашивал отец Герасим про дела и хозяйство далекого монастыря.

— А кто ж господинчик, с тобой прибывший, будет? — спросил он под конец. — Из светских или по сбору?

— Так, суседский. Из Кривого Рога часто к нам бегает. Отец-настоятель его любит и здесь печься о нем приказал.

— Из каких же он?

— Родитель его служит в барской экономии управляющим, а он картинки рисует. Чудный дар ему дан. В левом притворе Варвару великомученицу написал нам. Смотреть сладостно. Красота райская. Только соблазняться братия стала.

— Большое развращение умов… По нонешним временам, чего же и ждать? Все к соблазну тому, кого бес соблазняет, — наставительно проговорил отец Герасим и, любопытствуя, спросил: — Ну, и что же последовало?

— Да сначала никто не замечал. Все по закону. Бледненькая такая великомученица, ручки сложила, сквозные совсем, глаза потуплены; только потом разглядели: улыбается как-то вбок; совсем незаметно, а если долго смотреть, — нехорошо. Знаешь, Игнатий был у нас послушник, совсем молоденький, скромный такой… — Дальнейшее отец Ферапонт досказал Герасиму на ухо, не желая смущать бывших тут же молодых послушников.

А Гавриилов сидел в маленькой, жарко натопленной келейке, отведенной ему и Ферапонту.

В узком, с толстыми решетками, окне погасала холодная заря, и, будто призраки, в сумерках виделись далекие за Москвой-рекой башни Кремля и колокольни, розовеющие своими крестами.

«Вот и Москва, — думал Гавриилов. — Что принесет она мне? Победу или гибель? — и, вспомнив неожиданную вчерашнюю неудачу в редакции, с тоскливой злобой повторил себе. — Ну и пусть! Ну и пусть!»

Он не понимал еще всего, что случилось с ним, но было ему стыдно и гадко.

«Почему он не взял картины и так странно со мной разговаривал?» — в тысячный раз спрашивал сам себя Гавриилов и старался не думать, отогнать тягостные мысли о том, что рушилась надежда, так долго лелеянная, о торжестве своем в Москве, о первом признании, да еще кем — самим Полуярковым!

«Ну и пусть! — злобно повторял Гавриилов. — Ну и пусть! Самодур проклятый!.. Но откуда же деньги взять на обратный путь?»

В тоске заходил он или, вернее, заметался по тесной келье.

Тоской и смятением наполнилась его душа.

Закат бледнел, и становилось совсем темно.

Смутные, тревожные мысли мелькали, и казалось все — предвещающим гибель.