Петербургские апокрифы

Улыбаясь, налила Юлия Михайловна белое вино, сладкое и благоуханное, и, тихонько звякнув одним бокалом о другой, произнесла:

— За нашу дружбу…

Что-то вспыхнуло на минуту в ее глазах и погасло, и опять она отклонилась в угол дивана, а Гавриилов молчал, задумчиво глядя на светлевшее в высоком бокале слегка пенистое вино.

Так просидели они некоторое время без слов, без движений.

Резко и требовательно зазвонил телефон на письменном столе.

Вся сжавшись, будто стараясь притаиться, спрятаться от невидимого врага, несколько секунд не двигалась Агатова; наконец встала, дотронулась рукой до головы, как бы вспоминая или соображая что-то, и неверными, слабеющими шагами подошла к телефону.

Долго молча слушала Юлия Михайловна, и глаза ее расширялись в безумном ужасе.

— Нет, нет! Не хочу! — сдавленным, хриплым голосом почти кричала она в трубку.

Несколько минут прослушала опять, молча и задыхаясь.

— Никогда! Никогда!! — произнесла она, слабея, и почти бросила трубку на стол.

Несколько минут молча оглядывала комнату, сделала шаг по направлению к Гавриилову и вдруг, упав на пол, охватила его колени руками и, прижимаясь, с рыданьями зашептала:

— Спаси, спаси меня! Ты послан мне.

Гавриилов в ужасе хотел подняться, освободиться от крепких, кольцом сжимающих его колени рук, дотронулся до мягких волос Агатовой и, побледнев, сладкую знакомую усталость испытывая после всех событий этих дней, медленно и беззвучно склонился на мягкий ковер в глубоком обмороке.

VIII

Сквозь неплотно задвинутые занавеси в замерзшие окна яркое зимнее солнце било.

Тяжело пахло в этой большой комнате увядающими цветами, духами и лекарством.

Анисья вошла в комнату, посмотрела на лежащего на диване с будто восковым лицом Гавриилова и на Агатову, в изнеможении распластавшуюся на ковре, возле дивана, покачала скорбно головой, окликнула было:

— Барыня, а, барыня! — вздохнула и пошла на кухню, бормоча:

— Ровно мертвые оба лежат, прости, Господи! Только бы сам не нагрянул.

Долго еще полная, мертвая тишина царила в комнате.

Иногда приподнималась Агатова, смотрела долго на бледное, холодностью своей схожее с туберозой, лицо спящего на высокой подушке и опять падала обессиленная на ковер.

Гавриилов лежал неподвижно; синие тени ложились на щеки от длинных ресниц, руки были сложены на груди, почти не чувствовалось дыхания.

Странные и неподдающиеся лечению припадки, иногда длившиеся по целым суткам, уже несколько раз случались с ним.

Напрасно вечером Юлия Михайловна то растирала одеколоном виски ему и старалась влить в рот каких-то капель, то плакала, обнимала покорное тело, целовала руки его и молила:

— Встань, встань. Мне страшно. Ты послан мне.

Всю ночь не приходил в себя Гавриилов, и, разбудив Анисью, Юлия Михайловна уложила его на диван, а сама долго сидела на полу, прижимаясь к неподвижным рукам его, всматриваясь в тонкие, странной мертвенной красотой преображенные, черты его. Обессилев, под утро она заснула на полу, у ног, от тяжелых, мучительных снов беспрестанно пробуждаясь.

Наконец спящий пошевелился.

— Пить, — прошептали бледные губы, а веки, как у тяжело больного, казалось, были бессильны подняться.

Агатова поднесла стакан к губам Гавриилова.

Он приоткрыл глаза и сделал движение подняться, но сейчас же опять склонился на подушку.

— Ну вот, ты проснулся. Ты жив, милый мой мальчик. Спаситель мой! — шептала Юлия Михайловна, целуя бледные слабые руки.

Гавриилов странной той своей улыбкой улыбался, и казалось ему, что он еще не проснулся, и чудесным видением представлялось ему все: эта комната, залитая ярким, ликующим солнцем, этот тяжелый аромат духов и цветов, и женщина, первая женщина, целующая его, — ничто не удивляло его, слабость туманила голову, и все казалось привычным.

Новая, странная близость соединила за эту ночь Гавриилова и Юлию Михайловну.

Как нежная сиделка, ухаживала Агатова за больным, не сводя с него восхищенных глаз.

Гавриилов же принимал это как должное, улыбаясь на ласки, слабый и томный.

Ловко и быстро хлопотала Юлия Михайловна; сбегала на кухню к Анисье заказать завтрак, принесла кувшин и таз и предложила Гавриилову умыться, разговаривая с ним, как с маленьким.

— Ну, теперь нужно умыться. Хорошо!

Будто в детстве во время болезни, покорно позволил Гавриилов загнуть рукава, расстегнуть ворот, и было так приятно, когда, наклонив его голову над тазом, Юлия Михайловна тонкой струей лила прохладную воду из кувшина на лицо.

Потом Анисья принесла чай и пожелала барину доброго утра.

Юлия Михайловна поила его с блюдца.

Анисья растопила печку, и яркий пламень вспыхнувших дров сливался с холодным пламенем зимнего солнца.

— Тебе хорошо, милый мой мальчик? Как ты побледнел, — ласково спрашивала Юлия Михайловна, все еще о чем-то хлопоча.

— Мне хорошо. Будто сон, — слабым голосом отвечал Гавриилов. — Будто сон, такой нежный и ласковый.

Он уже приподнялся и сидел в том углу дивана, где вчера сидела Агатова, а она у его ног, на полу, и говорила быстро и бессвязно.