Петербургские хроники. Роман-дневник 1983-2010

Когда я курил утром на крыльце, Столяров еще спал. Я написал ему записку, положил на холодную клеенку стола и лег спать. Но не спалось. Я слышал, как он ставит чайник, покашливает, затапливает печку в своей комнате. Но не вышел. Андрей — устремленный в будущее, как план ГОЭЛРО, и утром его лучше не трогать. Он просыпается с уже готовым абзацем в голове, и точит его за завтраком, как камнерез статуэтку. Он так и пишет — абзацами-статуэтками. Некоторые статуэтки весьма симпатичны по отдельности. Но целый стеллаж статуэток мне не понять, не осмыслить.

— Андрюха, ты пишешь сильно, но я ни хрена в этом не понимаю, — признался я. — Мне нравится техника, но содержания не понимаю.

По-моему, он не обиделся.

— Да, — скромно сказал он, — я пишу для вечности. А вы пишете для сегодняшнего дня.

Я тоже не обиделся.

Жили мы с ним в Комарове неплохо. Наш дом стоял последним на улице, дальше начинался темный еловый лес, тянувшийся до Щучьего озера. Я просыпался к полудню, умывался и бежал до станции и обратно. Иногда бежать не хотелось, но я, держа форс, заставлял себя надеть кеды, спортивный костюм, шапочку и выползал на холодную улицу. Столяров, педантичный, как немец, выходил с папироской на кухню раз в полтора часа. Я курил в комнате без счету, и дым держался слоями, оплывая теплую печку-голандку.

Несколько раз в день мы встречались на кухне — обедали, курили, разговаривали. Потом снова проваливались в своих кабинетах. Несколько раз выкатывали из сарайчика обледенелые чурбаки и кололи на дрова.

Из Комарова мы уехали 27 февраля (Столяров один оставаться не захотел), а 2 марта я получил от машинистки рукопись, купил в баре Дома писателя коробку болгарского вина «Търнав», поставил ее под столом и принялся отмечать грандиозное событие. Подходили знакомые. Наливал — пили. Потянулись незнакомые. Наливал — пили, знакомились. Успел отдать Житинскому один экземпляр романа. Остальные три экземпляра оставил, чтобы не потерять, в комнате референтов.

…Утром проснулся дома на диване, встал, попил воды — ничего не помню. Ольга молчит, но не агрессивно. Снова прилег, постанываю. Вдруг телефонный звонок. Дотянулся до трубки.

— Алле…

— Каралис, это член приемной комиссии П-ов.

— А, привет, Валера…

— Ты помнишь, что вчера было?

— Неотчетливо… А что?

— Ну, ты натворил дел! Теперь тебя в Союз писателей могут не принять. Все только об этом и говорят…

— А что случилось? Не томи…

А он опять: «Ну, ты даешь! Ну, ты даешь!» — с радостной ехидцей.

Рассказал наконец. Дескать, я панибратски хлопнул по кожаной спине Глеба Горбовского и предложил ему выпить за окончание моего романа. Г. Г. который стоял у стойки бара с бокалом боржоми, посмотрел на мою пьяную рожу, шваркнул бокал об пол и, матерясь, вышел из кафе. И пригрозил написать статью в «Ленинградский литератор» о бардаке в кафе с конкретными примерами (он, якобы, специально вызнал мою фамилию).

— И что делать? — упавшим голосом спросил я.

— Что делать… Я его отговорил, сказал, что ты нормальный парень. Прикрыл своим именем… Не знаю, что из этого выйдет, — он, может, еще передумает…

— А чего я к нему полез?

— Ха! Только между нами, но это тебя А. Ж. подстрекнул, я видел. Показал на Глеба и говорит, пригласи вот этого, отличный мужик. Ты и пошел… А Глеб пятнадцать лет, как в завязке, пьяных терпеть не может…

— Етитская сила… — я стал покрываться липким потом. — Да, погуляли…

— Ну что ты! — радостно подпел П-ов. — Пьяный был в дерьмо! Нарисовался на весь Союз писателей. Не знаю, как я тебя смогу отмазать, все только об этом и говорят…

— Валера, выручай, — промычал я. — Я только что проснулся… — И упал на подушку.

Полежал немного, стал названивать одному, другому — узнавать подробности.

Житинский сказал, что ничего страшного не было: окривел, смеялся, обнимался. Да, Горбовский хлопнул стакан с боржоми об пол и ушел. Но не Горбовскому меня осуждать — он и не такое творил. Пустяки…

Неожиданно позвонил Гена Григорьев, поэт. Сказал, что моя сумка с остатками вина и бумажником у него дома. Он забрал, чтобы я не потерял.

— Спасибо, Гена! Оклемаюсь — заберу. А вино выпей.

— Я уже выпил! — захихикал Гена.

Ольга сходила к ларьку, отстояла очередь, принесла мне бидончик пива, я стал оживать. К середине дня картина несколько повеселела. Да, загул был, но такие загулы семь раз в неделю в нашем писательском кафе. Ничего сверхъестественного. Завтра уже забудут. Еще раз звонил П-ов и нагонял жути: хмурого Горбовского видели в Секретариате, зачем ходил, непонятно, но не исключено, что по моему вопросу.

Дня три я мандражировал, и стыдно было. Еще Столяров с Мариной приехали посидеть, отметить окончание романа, и Андрей подлил масла в огонь:

— Все только об этом и говорят! — посмотрел на меня задорно.

8 марта я уже в рот не брал.

Сегодня с Ольгой сходили в бассейн, идем по Гаванской к дому. На трамвайной остановке стоит Горбовский — в золотых очках, сером драповом пальто, румяный, благодушный, волосы пятерней поправляет.

Подхожу на дрожащих ножках: