Петербургские крокодилы

Рядом с его телегой, пристально всматриваясь в черты умирающего, шел также очень молодой арестант-каторжник, в традиционном сером халате, с большим бубновым тузом на спине, позвякивая на ходу ручными и ножными кандалами. Он казался одних лет с больным, и случайное, довольно разительное сходство могло навести каждого на мысль, что эти двое — братья. А между тем, никакого родства между арестантами не было. Больной был безродный шляхтич Витебской губернии, Казимир Яковлевич Клюверс, идущий в «места столь отдаленные» на поселение за побег «до лясу» из варшавского университета, а идущий рядом был человек в своем роде далеко недюжинный, и обладающий энергией и предприимчивостью положительно безграничными.

Одинокий сирота заштатного дьячка какого-то затерянного в Закавказье прихода, он, благодаря своим, из ряда выходящим способностям, меньше чем за три года стал правой рукой у одного из тамошних администраторов, при котором состоял в качестве домашнего, личного секретаря, и мог считать карьеру совершенно обеспеченной, но рожденный по природе разбойником, никем и ничем не задерживающимся, решился сразу обогатиться и составил для этого дьявольский план. Сопровождая всюду своего патрона, который, как человек одинокий, возил всюду с собой шкатулку, в которой хранился его громадный капитал что-то около двухсот тысяч рублей, Орест Андреевич Караульцев (так звали героя рассказа) на одной из ночевок в довольно пустынном ауле, застрелил ночью своего патрона, а сам, выскочив из сакли, стал призывать на помощь, крича, что на них напали… Сначала этому рассказу поверили, и целых две недели Караульцев был на свободе, и успел ловко спрятать выкраденные деньги, но затем история эта как-то огласилась, следователь нашел концы не только преступления, но и спрятанных денег, и Орест Караульцев предстал пред судом, который и приговорил его к 20-летней каторге. — Все деньги или почти все были отобраны, и только три радужных, каким-то путем уцелевшие в двойной подошве сапога, составляли теперь весь капитал каторжного… Но у него был другой капитал, капитал неоценимый — ум и смекалка, и он не отдал бы их за все сокровища мира.

Дело, которое он затевал, было для него так важно, что он, не колеблясь, решил расстаться с целой радужной, и только ждал возможности привести свой план в исполнение. В полуверсте от этапного дома, он вдруг закачался и грузно упал на мерзлую землю… Сделав несколько усилий подняться, снова упал, и остался на земле без движения…

— Ей, Артамонов! Кто у тебя там валяется? — крикнул сердито офицер партии уряднику, который тотчас нагнулся к упавшему арестанту.

— Ей ты, каторжный! Вставай! — толкнул в спину арестанта в свою очередь крикнул урядник… Чего валяешься?!

— Силушки моей нет… истомился! — простонал Караульцев, делая новые попытки встать… жжет меня, душит! Видно время умирать!..

— Ври больше, вот я тебя!.. новый толчок… На этот раз арестант ничего не отвечал и вытянулся на земле как мертвый…

— Ваше благородие, — рапортовал через, минуту урядник офицеру, — арестант Караульцев заболел и лежит в бесчувствии, как прикажете?..

— Сто раз тебе говорить что ли?.. Осел!

— Точно так, ваше благородие.

— Взвали на подводу к полячишке, до этапного авось дотащим… ступай.

— Слушаю, ваше благородие. Урядник побежал к валявшемуся на земле Караульцеву, и при помощи других арестантов взвалил его на подводу, уже занятую больным арестантом Клюверсом… Тот, при виде этого нового соседа, совсем почти придавившего его своей тяжестью, широко открыл свои полусонные глаза и закашлялся.

Партия, остановленная на несколько минут этой случайной задержкой, тронулась в путь и через четверть часа вступала в широко открывшиеся перед ней ворота пересыльного дома.

Это было длинное одноэтажное строение, выкрашенное темно-желтой краской, обнесенное высоким «тыном» (частоколом, состоящим из стоящих рядом заостренных кверху бревен, скованных между собой железными обручами).

Скоро разместились арестанты и конвойные по невзрачным, прокоптелым, сырым, и пропитанным каким-то промозглым запахом комнатам этого временного этапного пункта. В горенке смотрителя весело шумел самовар. Сидя за стаканами крепкого пунша, смотритель и этапный офицер, старые знакомые, дружески разговаривали, передавая друг другу те мелкие губернские и уездные слухи и сплетни, которым только и живет дальняя провинция… В маленькой прихожей послышалось шарканье ног и кашель.

— Кто там? — спросил, не оборачиваясь смотритель…

— Да я-с… Илья Денисович, — отвечал сиповатый голос, и на пороге показался приземистый сутуловатый «страж» в дубленном полушубке и валенках.

— А, это ты Орефий… ходил за фельдшером?

— Ходил… Илья Денисович… только они прийти не могут… они не в аккурате…

— Это как не в аккурате? — улыбаясь, спросил офицер.

— Точно так, Ваше Благородие, не в аккурате, вчерась у дьякона на именинах были, а сегодня не в аккурате.