Петербургские очерки

Николай Николаевич Муравьев, человек блистательных военных способностей, но совершенно чуждый знанию администрации; одаренный умом замечательным, он, однако, вовсе не знаком с сердцем человеческим и тем менее способен уживаться с людьми, для весьма многих неприятны и даже оскорбительны его прямота, его бескорыстие и вообще возвышенность его душевных чувств, правда иногда принимающих в выражении своем форму слишком резкую… Николай Павлович, считавший себя великим полководцем, никогда не мог простить ему, что однажды был им побежден и взят в плен на маневрах около Красного Села[292], и окончательно их перессорил во время николаевской поездки в Крым в 1837 году старый интриган Воронцов, ненавидевший Муравьева. Николай Николаевич не захотел сносить дерзостей Николая Павловича, вышел в отставку, десять лет занимался сельским хозяйством, а в 1848 году, когда ожидали европейской войны, Николай Павлович спохватился наконец, что без способных людей обходиться нельзя[293], и пригласил Муравьева на службу. Назначенный командиром гренадерского корпуса под главным начальством цесаревича, он жил в Новгороде. Когда вспыхнула война, генерал-губернатором Финляндии находился барон Рокасовский, ныне вторично занимающий это место, человек весьма честный и добрый, но слабый и не одаренный военными способностями; отличный начальник края во дни мира и тихой гражданской деятельности, но которого, ввиду предстоящих тогда высадок врагов в Финляндии, справедливо сочли нужным заменить Николаем Николаевичем Муравьевым. Этот последний, прибыв в Петербург на пути в Финляндию, представлялся цесаревичу, который тут же сообщил ему бессмысленный доклад Реада и спрашивал его мнения. «Реад пишет вздор, — отвечал Муравьев, — Кавказ нельзя отдавать на жертву туркам и горцам; Кавказ отстоять можно и должно». Цесаревич сообщил эти слова своему отцу, и Муравьев был немедленно назначен главным начальником на Кавказе.

Приезд Муравьева на Кавказ был весьма неприятным для Барятинского. После вежливого и ласкового обхождения интригана, но приятного интригана, Воронцова резкость Муравьева, его обхождение, прямое, крутое, являлись на Кавказе нововведениями тяжелыми. Строгий к самому себе, он был строгим и к другим и не обращал ни малейшего внимания ни на знатность человека, ни на его блестящие придворные связи. Богато одаренный от природы и умом, и нравственными качествами, но вместе с тем натура цельная, натура неотшлифованная, до крайности угловатая, Муравьев не может уживаться с людьми. Звание начальника главного штаба ставило Барятинского в ежедневные и, можно сказать, ежечасные сношения с ним; столкновения проявились скоро и чрезвычайно огорчали Барятинского.

Когда Александр II вступил на престол, Барятинский, по словам людей, близко видавших его в это время, надеялся, что будет немедленно вызван в Петербург новым государем, своим другом. Но окружающие государя^{67}, и в особенности Александр Адлерберг, вовсе не желали возвращения бывшего любимца, боясь его влияния. Проходили дни, недели, месяцы, и Барятинский все не получал приглашения явиться ко двору. Он потерял терпение и летом 1855 года под предлогом нездоровья и необходимости лечиться уехал из Тифлиса без позволения царского и прибыл прямо в Царское Село, уверяя, что для его здоровья воздух Ингерманландии полезнее благорастворенного климата кавказского. Александр Николаевич, подобно всем людям, водимым за нос их окружающими, чрезмерно оскорбляется всяким явным признаком непослушания. Он весьма рассердился на самовольный отъезд Барятинского с Кавказа и в первые дни его приезда в Царское Село не хотел даже принимать своего любимца. Барятинский сидел дома, объявляя, что все страдает подагрой, а между тем через друзей своих работал искусно и, наконец, был принят государем, но еще не на степени прежнего друга. Зато в течение зимы в его политическом положении произошел переворот самый благоприятный, и переворотом этим он обязан был приезду в Петербург своего прежнего начальника, князя Воронцова.