Петербургские очерки

С того времени минуло двадцать девять лет; наступил январь 1855 года. Зять Трубецкого, муж старшей дочери его Николай Романович Ребиндер (нынешний сенатор), прибыл из Кяхты, где был градоначальником, в Петербург[309]. Само собой разумеется, что Николай Романович Ребиндер душевно желал выхлопотать тестю своему право возвратиться из Сибири, и тем более, что за несколько месяцев перед тем Трубецкой лишился своей жены, почтенной и добродетельной княгини Екатерины Ивановны[310], и сильно тосковал; дочерей своих выдал замуж; а юный сын его, князь Иван, не хотел покидать старика отца и потому не хотел без него оставлять Сибири. Я всегда благоговел перед декабристами и потому предложил Николаю Романовичу Ребиндеру познакомить его с Блудовым, который мог быть ему весьма полезным и по этому делу и вообще, тем более что за болезнью князя Чернышева Блудов тогда исправлял должности председателя Государственного совета и Комитета министров. «Но ведь вы знаете, — сказал мне Ребиндер, — сколько Блудов виноват перед моим тестер?» «Знаю, — отвечал я, — но Блудов в том весьма раскаивается, и могу вас уверить, что он всегда готов делать добро декабристам». «Для облегчения судьбы моего тестя и моего шурина, — сказал Ребиндер, — я готов ехать к Блудову!» Я отправился к графу и просил позволения представить ему Ребиндера, прибавив, что он зять князя Сергея Петровича Трубецкого. При этом имени сильное волнение изобразилось на лице старика, но он преодолел его и отвечал мне, что ему весьма приятно будет познакомиться с Ребиндером. Несколько дней спустя приехали мы к нему в предвечернее время еще довольно рано. Он еще не выходил в гостиную, и мы застали его еще в его кабинете. Он принял Ребиндера самым любезным образом, и когда вскоре составлен был комитет из него, старика Адлерберга, министра внутренних дел Дмитрия Гавриловича Бибикова, шефа жандармов князя Орлова и военного министра князя Василия Долгорукова для рассмотрения вопроса об амнистии и о размерах, которые можно ей дать, то Блудов действовал в этом комитете самым благороднейшим образом. Однажды вечером приезжаю я к нему; он только что возвратился с заседания этого комитета и на мой вопрос, есть ли надежда на возвращение политических ссыльных, он поднял руки к небу и воскликнул: «Господи Боже мой! Что за несчастье заседать и иметь дело с людьми, которые ровно ничего не понимают и всего боятся, всего решительно! Глупость у них рождает трусость, а от трусости они еще более глупеют!» — и прибавил: «Знаете ли, кто меня поддерживает в отношении к амнистии декабристам? Дмитрий Гаврилович Бибиков! Он один живой человек сидит со мной в этом комитете — он один, а прочих невыносимо слушать, когда они начнут нести свою чушь! Ни Орлову, ни Адлербергу не хочется видеть в Петербурге людей, которым они стали бы кланяться в пояс, если бы тем удались их замыслы тридцать лет тому назад!» «Как, — спросил я, — неужели Адлерберг и Орлов были в заговоре 1825 года?» «Нет, — отвечал Блудов, — в заговоре они, собственно, не были, но о многом они знали, точно так же, как и трое Перовских — Лев, Василий и Алексей[311], и если бы заговорщики одержали верх, то они были бы их покорнейшими слугами. У Орлова в конной гвардии даже лошади подкованы не были, чтобы в случае успеха заговорщиков доказать свое нежелание идти на помощь государю».[312] Он в тот день весьма колебался, вести ли конную гвардию на площадь или нет, но его убедил его любимец, полковой адъютант Цынский, которому он за это впоследствии доставил место обер-полицмейстера в Москве и поддерживал его там против воли князя Дмитрия Владимировича Голицына, который справедливо жаловался, что Цынский страшным образом ворует. Я спросил у Блудова, что делает в их комитете князь Василий Андреевич. Блудов отвечал: «Разве вы его не знаете? Он и глуп, и трус; ровно ничего не понимает, и всякий раз, когда кто-нибудь чихнет, ему слышится набат революции».

Да, 1826 год был единственной мрачной страницей в жизни Блудова, и он впоследствии горько раскаивался в своих поступках. Однажды он мне почти со слезами на глазах сказал: «Кто не имел слабостей? Кто мог всегда устоять против влияний людских? Иногда и честному человеку случится по слабости согласиться сделать то, о чем после горько будешь раскаиваться и что готов был бы искупить ценой нескольких годов своей жизни. Но в одном лишь могу отдать себе справедливость: руки мои остались чистыми; никогда чужое золото не замарало их!»

И он говорил истину[313].