Петербургские трущобы

— Я один сын у матери, — продолжал злосчастный помещик, чая разжалобить вежливого, но все-таки сурового капитана, — она у меня больная старушка… Это ее убьет… Жену мою тоже убьет… Я всего только третий месяц женат, жизнью еще не успел насладиться, молод и неопытен — что делать! А ведь у меня может еще быть семейство… Я могу еще долг гражданина исполнить и быть полезным моему отечеству… Я даже скажу вам — между нами, уже готовлюсь быть отцом семейства. И вдруг такое печальное обстоятельство.

— Помилуйте, что же тут печального? — успокоительно возразил Зеленьков — С кем этого не бывает? Да даже у меня самого может быть обыск. Ну и очень рад! Сделайте одолжение! Пожалуйста! Все мы, так сказать, под Богом ходим, поэтому печали тут никакой нет, если совершенно чисты. Чист я перед Богом и начальством — стало быть, чего же опасаться? И у вас еще к тому же, может быть, не окажется ровно ничего подозрительного.

«Да! Толкуй — не окажется! — думал про себя сердцевинный помещик. — Нет, уж что ни говори, а найдут, голубчики, непременно найдут, не то что в письменном столе — со дна моря достанут! Того и гляди, сейчас вот вынесут да спросят: а это что у вас такое? Как, мол, зачем и почему? Что тогда ты будешь отвечать им, как объявят тебе: извольте одеваться, вы, мол, арестованы… Уж лучше рискнуть поскорее!»

Господин Белкин, растерявшийся до потери сообразительности, пришел к заключению, что делать больше нечего, как только покаяться и сказать всю правду. Авось поддастся на елей его сердце!

— Я уже с вами буду говорить как с отцом духовным! — с покаянным вздохом начал он снова. — Вот видите ли, не помню я хорошенько, а, кажись, есть где-то у меня завалящий нумеришко «Колокола». Не помню, кто-то из приятелей принес да оставил, и все я хотел сжечь его, все хотел сжечь, да как-то некогда было, позабывал все.

Иван Иванович при этом извещении скорчил очень строгую и даже сурово-карательную физиономию.

— Ну-с? — многозначительно процедил он сквозь зубы.

— Вы сами, господин капитан, может быть, имеете семейство, — жалостливо покачивал головою помещик, — войдите в мое положение! Вы сами, может быть, и сын, и отец и, может быть, когда-нибудь тоже увлекались духом времени… Не поставьте мне в вину этого паршивого нумеришка! Я не сочувствую, ей-богу, не сочувствую! Я вас буду благодарить за это! (слово «благодарить» было подчеркнуто многозначительным ударением). Позвольте мне вам предложить что-нибудь на память от себя… Это, конечно, между нами. Сколько вам угодно? Говорите не стесняясь!

Иван Иванович тотчас же почел своим священным долгом благородно оскорбиться и осуроветь еще пуще прежнего.

— Что? — шевельнул он бровями. — Что вы изволили выразить? Взятки?.. Да знаете ли, что я вас за это упеку куда Макар телят не гонял?.. Нет-с, милостивый государь, мы взяток не берем, потому наша служба паче всего благородства требует! И как вы смели сказать мне это?

— Извините-с, Бога ради, извините-с! — ловил его за руку умоляющий помещик.

Теперь уже из пяток душа его переселилась в кончики ножных пальцев.

— Простите меня, господин капитан! Видит Бог, я не желал оскорбить… Я, собственно, по молодости и по неопытности, по доброте сердечной…

Умоляет его таким образом господин Белкин, а сам думает: «Ну, любезный друг, вконец пропало твое дело! Теперь уже баста! Наслушаешься вдосталь концертов, что разыгрывают старые куранты!..»

— Да-с, это нехорошо, нехорошо, милостивый государь, — внушительно замечал меж тем Иван Иванович, — в другое время я бы вас за это, знаете ли, как?.. Но только, собственно, по вашей молодости прощаю вам в первый раз. А то бы я — ни-ни… Боже вас сохрани, избавь и помилуй!

— Готово! Все уже сделано! — раздался голос Летучего, который вместе с мнимым прапорщиком показался в зале, неся в руках какие-то письма и бумажонки.

— Это мы возьмем с собою, — пояснил Иван Иванович, пряча их в портфель, — а когда надобность минет, вы все сполна получите обратно.

И вслед за этим все поднялись с мест.

— Не смеем больше беспокоить, — с прежней любезностью поклонился Зеленьков, — очень жаль, что потревожили. Покорнейше прошу уж извинить нас на этом. Но, впрочем, вы будьте вполне покойны, потому, я так полагаю, что важного тут ничего и быть не может — одна только, значит, формальность. Все это токмо для одной безопасности делается. Прощайте, милостивый государь, прощайте, — говорил он, ретируясь к двери, — желаю вам покойной ночи и приятных сновидений.

И через минуту всех этих господ уже не было в квартире.

Господин Белкин вернулся в залу да так и остался на месте, словно столбняк на него нашел. В голове творился какой-то сумбур. Скверные мысли ползли одна за другой, и бог весть сколько бы времени простоял он в таком положении, если бы вдруг на пороге не показалась горничная.

— Барин! А где же часы-то ваши! Вечером, помнится, в кабинете на столе вы их оставили, а теперь их нет.

— Как нет? Что ты врешь, дура!

— Извольте сами посмотреть. Я весь стол оглядела… и перстня тоже нету!