Петербургские женщины XIX века

«Войдя, Иванов, к своей досаде, застал Настю не одну. Надо было с ней сейчас же поговорить, а тут были посторонние. В гостях у нее было две или три женщины… и она слушала их болтовню. Она подала ему руку, не глядя на него. Это, конечно, увеличило его досаду, тревогу, нетерпение остаться наедине. Он попросил воды. Настя с холодной миной подала ему стакан. И это снова укололо его. Он примолк и, кипя от гнева, уселся с маленьким Степой (младший брат Насти. — Е. П.), чтобы дать понять присутствующим, что он пришел не к ним и не намерен слушать их пьяные речи. Но и это не подействовало. Подвыпившие бабы начали плясать с „животной“ улыбкой; а Настя, глядя на них, от души хохотала. Иванов еще раз отпил воды… Его раздражали, его прямо раздражали, то есть отпускали ему большими дозами то самое „раздражение“, о котором, рядом с „запальчивостью“, говорит закон. Освирепевши, Иванов уставился пристальным взглядом на Настю. Она сначала не обращала на него внимания, но наконец заметила этот взгляд, и „должно быть“, говорит Иванов, „тот взгляд был нехороший“, потому что и хохот, и пляска прекратились. До этой минуты решительное объяснение с Настей только мучительно откладывалось для Иванова, впрочем, уже с дурным предвещанием равнодушия и холодности со стороны невесты. Но и тут еще дело могло быть поправимо. Иванову, хотя и в последней степени раздражения, но все еще мерещилась его прежняя Настя, любимая, хотя и в несколько непривычном для него освещении. Но вслед за прекращением пляски бабы завели развратные разговоры о получаемых ими от мужей удовольствиях, и Настя, чистая Настя, одобряла их своим идиотским хохотом! „По-видимому, ничто не ново для нее“, — думал изумленный Иванов. Да, к своему ужасу, он это читал своими горящими глазами во всей ее фигуре, во всех чертах ее лица… Вот когда маска свалилась! Насте больше не было надобности выдавать себя скромницей и любящей женщиной… Бабы даже намекнули, что и Настя в эту самую ночь получила „удовольствие“, и она только слабо возражала или засмеялась — ничего более! Тогда, наконец, охрипшим голосом Иванов попросил Настю остаться с ним наедине. И она только нашлась ответить: „Кажется, у нас нет секретов…“ Действительно, разве он сам всего не видел? Он так мучительно жаждал и ожидал решительного объяснения, а невеста не видит в том даже никакой надобности!

Тогда он с криком потребовал, чтобы Настя осталась с ним для объяснения. Бабы струсили и вышли… Настя присела на стул. Начался допрос. Иванов излил все, что у него накипело… Но на все его обвинения, высказанные прерывающимся от гнева и ревности голосом, Настя только молчала и как-то гадко улыбалась… Нестерпимо больно становилось Иванову! Ведь он любил Настю, любил даже и в эту минуту! Ведь этот ни с чем не сравнимый образ, ведь это невыразимо дорогое существо врезалось в его мозг и сердце. Он горел и жил Настей, как в бреду, всю неделю: Настя к нему уже приросла, ее жизнь билась в его крови, хотя между ними и не было связи. Отдирать ее от себя — значило то же, что резать самого себя! Ведь это одно из тех мучений, которым мало равных на свете! Он и ревнует, и негодует, и видит, что его чистая Настя уже погибла, и он оскорбляет эту другую — сидящую перед ним, — но все еще он будто за что-то цепляется, ждет, безумно надеется, что она попросит пощады, что она каким-то чудом не ускользнет от него. Ведь так недавно… еще вчера… она его любила! Но вот Настя встала со стула, вышла на середину комнаты и в театральной позе, с поднятыми руками, сказала: „Боже мой, если я такая худая, как и мать моя, что вы хотите? Уходите тогда, оставьте меня в покое“. Этот поворот объяснения был самым ужасным: от этих именно слов Насти дело так страшно быстро пошло к концу. „Как! Тебе это так легко? Ведь ты меня любила…“ — „Нет, вы мне только нравились“. — „Ты меня не целовала?“ — „Нет!“ Он „заскрипел зубами“. Можно сказать, что только в эти секунды дикий зверь стал просыпаться в этом замученном до последней возможности человеке, с его огненной кровью, с буйным характером и в то же время с его высоко нравственными требованиями от женщины… Тогда-то совершенно внезапно настал конец. Тогда на искаженном лице Иванова Настя вдруг прочитала свою гибель. Она с ужасом закричала: „Уходите!“ Иванов спросил в последний раз: „Ты меня гонишь?!“ (Нож был уже у него в руке: вот только когда этот нож, как змей, проскользнул в его руку). — „Да, убирайтесь вон“. — „Умри же, несчастная!..“

Настя прожила всего несколько минут после нанесенного ей удара в сердце… Ясно только одно, что он сделал это убийство неожиданно для себя, в „запальчивости и раздражении“, в роковую минуту жизни, решавшую его судьбу и судьбу несчастной женщины».

Иванова присяжные признали виновным в умышленном убийстве без заранее обдуманного намерения и приговорили к шести годам каторжных работ.

* * *