Петербургский изгнанник. Книга первая

Кучер в новом широкополом кафтане, картузе, шевровых сапогах, восседавший на облучке, взмахнул плетёными вожжами. Застоявшиеся вороные лошади заплясали ногами, обкрученными выше бабок белой тесьмой. Фаэтон выкатился из ворот и загромыхал по Богородской улице.

Какое-то смешанное, странно запутанное чувство завладело Радищевым. Это был хоровод обид, горестей, надежд, беспомощности, желания изменить свою жизнь и сознание чего-то непоправимого. Этот хоровод кружился вихрем, и жажда неумолчной борьбы снова объяла Александра Николаевича.

Он опять невольно взглянул на балкон. Минерва была залита лучами предзакатного солнца. Деревянный лик её побагровел. Губернаторский дом остался позади, а богиня мудрости ещё долго маячила перед его глазами. Радищев думал об Алябьеве. Мысли его были противоречивее одна другой. Крупицы алябьевских культурных начинаний терялись в море зла, произвола и невежества. Радищева снова охватил приступ тоски.

Проводив детей, он возвратился к Алябьевым молчаливый и подавленный.

В театре показывали комедию «О время», написанную Екатериной II лет двадцать назад, в Ярославле. Тогда она, будучи ещё молодой императрицей, увлекаясь государственной деятельностью, много занималась светскими развлечениями и на досуге изящной литературой. В те годы Екатерина то сочиняла комедии для придворного театра, то выступала в своём сатирическом журнале, направленном против кипучей писательской деятельности Новикова, смело изобличающего легенду о просвещённой императрице, созданную самой Екатериной и её почитателями — Вольтером и Дидро.

На святой неделе в театре публики было мало. В зрительном зале на этот раз не было обычного оживления, создающего приятно волнующее настроение у публики и актёров.

Служители притушили огни. Взвился занавес. На сцене началась своя искусственная жизнь, далёкая от той, что кипела вокруг.

Александр Николаевич, всегда усматривавший в пьесах Екатерины II много показного, искусственного, на этот раз особенно остро чувствовал, как лживо и надуманно всё, что изображено на сцене.

Ему казалось, что и сам автор комедии, глядя на разыгрываемую пьесу, посмеялся бы той наивности, с какой были выведены эти говорящие куклы. Легонький фарс! Насмешка над суровой действительностью. В жизни было другое: тысячи калмыцких девочек и дворовых жёнок именитых дворянок Дохтуровых, Наумовых и им подобных. Злая комедия и ирония судьбы!

О время, время! Как изменчиво оно, как быстротечно! Во внешне тихонькую, пресыщенную помещичье-дворянскую жизнь оно уже успело ворваться накипевшей народной бурей, заревом пожарищ и разорений многовековых гнёзд! Чаша терпения переполнилась. Тревожное, смутное время, словно смерч, пронеслось над Европою и Азией! И всё же никого и ничему оно не научило. Нет, совсем не похожи были персонажи екатерининской комедии на живых людей, творящих новую историю России, несущих новое время!

И если бы Александра Николаевича спросили в этот момент, как играют актёры, кто из них ведёт роль лучше, кто хуже, он не ответил бы — мысли его были далеки от того, что происходило на сцене.

Задумчивый, он в антракте оглядел полупустой зал. Ему приветливо кивнул Иван Иванович Бахтин. Он был на этот раз в простом русском платье, и Радищев подумал, что душа тобольского поэта отзывчива на замечания друзей. Александр Николаевич быстрым взглядом обежал присутствующих, ища среди них Натали Сумарокову. Её не было в театре. И он подумал о поэтессе с грустью, которую легко излечило бы её присутствие. Александр Николаевич понимал, что желание увидеть Натали навеяно стремлением ощутить возле себя человека, не отягощенного жизненным бременем, чистого, с непосредственной душой, способного рассеять его дурное настроение только одной застенчивой ясностью открытых глаз…

Радищев почувствовал на себе пристальный взгляд свояченицы и виновато улыбнулся, внутренне раскаиваясь за свои мысли о Натали и за невнимание к чете Алябьевых и Елизавете Васильевне. И как бы извиняясь, молвил:

— Простите, я страшно рассеян от обилия сегодняшних впечатлений… Они давят и преследуют меня даже здесь…

Алябьев развёл руками — мол, прощаю. Мария Петровна, взглянув на мужа, жеманно пожала плечами и удивлённо улыбнулась красивым ртом. Только Елизавета Васильевна посмотрела на него ещё пристальнее. Взгляд её, продолжительный, глубокий, но не осуждающий, сказал Радищеву, что она не только поняла его, но готова разделить боль, теснившую его грудь. И Александр Николаевич был благодарен ей за это.

После спектакля Алябьевы проводили Радищева и Рубановскую до гостиницы.