Петербургский изгнанник. Книга первая

Пауза была слишком продолжительной. Радищев подумал, что Алябьев огорчён проигрышем. Он хотел предложить сыграть ещё одну партию, чтобы тот взял реванш. Александр Васильевич угадал его мысль и, стараясь сгладить неблагожелательное впечатление о себе, подошёл вплотную к Радищеву и, как можно задушевнее, сказал:

— Я думал сейчас об играх, в результате коих складываются судьбы человечества. Проигрыш в таких играх обходится государству дорого — в миллионы рублей и в миллионы людских жизней… Присядемте на минутку…

Алябьев рукой указал на диван. Они сели. Губернатор, рассматривая выглаженные брюки и поблёскивающий носок лакированного туфля, осторожно спросил Радищева о его деле.

— Скажите, Александр Николаевич, чего вы хотели добиться своею книгою?

Радищев давно приготовил ответ на случай, если его спросят об этом.

— Показать, что видел вокруг себя и чем моя душа уязвлена была…

— Но… но вы невольно взывали к новому возмущению?

— Я говорил правду, пути которой неисповедимы. Их знает бог и народ…

— Да автор книги!

Алябьев добродушно рассмеялся и, словно желая сказать Радищеву, что он разделяет его мысли, но не хочет признаться, дружески сжал его руку. Он легонько погладил её и мечтательно сказал:

— Я всегда думал, на русской земле явится свой Антей, смело разрывающий вековые оковы. Я понимаю, покуда жива несправедливость — борьба неизбежна… Но кто направит её?

— Народ!

— Чернь? Не верю в её силы.

Радищев тряхнул головой и страстно заговорил:

— Русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности, но когда наступает конец этому терпению, то ничто не сможет его удержать…

Перед ним вдруг с поразительной ясностью встала картина, недавно виденная в доме Дохтуровых. Александр Николаевич продолжал:

— На днях я был в одном доме. Там я встретил прислуживающую девочку-калмычку. В глазах её, дочери степей, ничто не притушило вольного блеска. Маленькая рабыня осталась дочерью своего народа…

Алябьев перебил его:

— Варвара Тихоновна ябедничала на вас. Допустили, сударь, непростительную оплошность…

— Вам всё известно?

— Дохтурова коварная бабёнка. Она способна на мерзость.

Радищев, с жаром молвил:

— Она могла уступить девочку, как безделушку, сменять на собаку и приобрести за 15 денежек другую…

— Э-э, батенька! — протянул губернатор. — Девчонка Дохтуровой — невинная забава… Намедни поступили бумаги — полковница Наумова насмерть забила дворовую «жёнку».

Александр Николаевич закрыл глаза. Нервный тик исказил его лицо. Ему сделалось страшно. Поражённый, он молча слушал Алябьева. Сразу вспомнилось некогда нашумевшее дело помещицы Салтыковой. Это было громкое, страшное и невиданное по своей жестокости дело. Одно упоминание имени Салтычихи вселяло ужас и страх. Полковница Наумова зверством не отличалась от московской Салтычихи.

Радищев подумал, как можно спокойно повествовать о сибирской Салтычихе, не выражая ни возмущения, ни волнения, охватывающих человека даже при обычном упоминании о чьей-то смерти. Он приоткрыл глаза. Алябьев сидел с подобранными ногами, откинувшись на спинку дивана. Он показался Радищеву в эту минуту и маленьким, и незначительным, и ничтожным, хотя лицо его посуровело, глаза построжели.

Александр Николаевич догадывался: губернатор только говорил спокойно, затаив в себе досаду и растерянность, понимая своё бессилие, невозможность предотвратить случившееся. Изменившееся лицо наместника ещё больше подтверждало, что он должен был говорить об этом спокойно, как подобает человеку закона и власти.

«Виновен век, виновата эпоха», — можно было прочесть на его лице. И Радищеву хотелось крикнуть: «Уничтожьте крепостничество — и не будет зла, отнимите власть у крепостников, передайте её народу и не будет ничего подобного». Он встал и нервно зашагал по ковровой дорожке. Теперь ему, изгнаннику, бесполезно было говорить об этом. Нет у него нужной опоры. Он верил, опора будет найдена кем-то другим, сильным, могучим, который придёт на землю и повернёт всё в пользу народа…

В чём же провинилась дворовая «жёнка» Данилова, рабски привязанная к полковнице? За что жестокая Наумова наказала её плетьми? За что истязала её розгами по четыре раза в день? Почему тихую и покорную русскую женщину приковали на цепь, били батогами, выполняя волю обезумевшей в ярости полковницы?

Данилова не перенесла истязаний. Она умерла, безропотно приняв тяжкую смерть мученицы. И вина-то её перед грозным судьёй — полковницей была лишь в том, что она не сумела сделать пряжу по образцу. Её никто этому не учил. Грех её перед богом тоже был небольшим: в постный день она выпила молока и призналась в этом Наумовой…

Алябьев смолк, но Радищев не замечал этого. Он шагал взад-вперёд, живо представляя всё, что свершилось в квартире петропавловского коменданта полковника Наумова.

— Вы расстроены?

Губернатор взглянул на Радищева, и ему стало ясно — спрашивать об этом не следовало. Слёзы застилали глубокие глаза Радищева. Он был бледен, и его лихорадочно трясло.

— Александр Николаевич! — испуганно и с сочувствием сказал губернатор. — Полноте вам! В жизни ещё и не то бывает…