Петербургский изгнанник. Книга первая

— Несчастные, — только смогла промолвить Елизавета Васильевна, захваченная страшным зрелищем этапного странствования арестантов.

А под окном, нараспев, голос протянул:

— Умилитесь, наши батюшки, до нас бедных невольников, христа ради подайте, не откажите… Кто сирых питает, того бог знает…

Арестант, пожилой годами, в длинной серой рубахе и таких же штанах, босой, с цепями на ногах, израненных железом, смотрел на них своими потускневшими глазами из-под клочкастых бровей и, казалось, всем видом своим просил об одном, чтобы ему не отказали в подаянии.

Рубановская, расстроенная, глядя на Радищева, с застывшей слезой на чёрных ресницах, скороговоркой спросила:

— Что же подать ему, что же, скажи?

— Рука дающего не оскудеет, — протянул голос за окном.

Радищев достал из кармана несколько гривен, и Елизавета Васильевна бросила их в протянутую арестантскую шапку.

— Дай тебе, миленькая, бог здоровья и счастья…

— Далека дорога? — спросил Радищев.

— В Нерчинск гонят, батюшка, в Нерчинск, — отозвался арестант и, позвякивая тяжёлыми пятифунтовыми цепями на ногах, медленной поступью зашагал к соседнему дому, покосившемуся от старости, с продырявленной крышей, с побитыми окнами.

— Умилитесь, наши батюшки, — опять нараспев протянул арестант.

Хозяйка того дома вышла из ворот.

— Несчастненькие, горе-горькие заключенники, — проговорила она, — вот вам моя копейка не щербатая! Чем богата, тем и рада!

— Денежка-молитва, что острая бритва, все грехи сбреет, — ответил ей арестант и направился дальше.

В избу вошли ямщики.

— Кони заложены…

С тяжёлой, словно сделавшейся свинцовой, головой Радищев оторвался от окна.

— Будем трогаться.

Слуги стали укладывать в возки узелки и поклажу.

Минут через пятнадцать экипажи Радищевых и повозка с сопровождающим унтер-офицером обогнала арестантскую партию, уже вышедшую за деревню.

Толпа колодников брела по пыльной дороге. И безмолвное арестантское шествие без милосердной песни, похожей на стон, врезавшейся в душу Радищева, производило не менее тяжёлое впечатление.

Арестантская партия была давно позади, а Радищев с Рубановской, подавленные этим зрелищем, ещё долго не могли избавиться от боли, щемившей их сердца.

6

И снова расстилались ковыльные степи. Огромные пастбища Барабы поражали Радищева своим богатым разнотравьем. На все четыре стороны лежали угодья жирной и плодородной земли. Поставить бы их на службу человеку. Заселить бы их вольными и трудолюбивыми землепашцами. Какое богатство они принесли бы отечеству! Но необъятные, чуть унылые просторы Барабы, над которыми гуляли облака с дымчатыми каёмками, а в густой траве прятались желтобурые лисы, были редко заселены. Чудесные угодья скучали по труду землепашца, умеющего отдавать земле всю свою душу.

От наблюдательного Александра Николаевича не ускользало, что развитию животноводства в Барабе мешала заразная болезнь, именуемая здесь летучей язвой.

Ему говорили, что болезнь без разбору косила людей, животных и не щадила птиц.

Идут белые гуси с озера, лениво и нехотя переставляя красные лапки, ткнутся чёрными клювами в землю и больше не встают; сидят курицы на насесте, вытянут головку с маленькими помутившимися пуговичными глазками и, словно задыхаясь от жары, упадут вниз, как подстреленные.

Возвращается стадо с выгона в деревню; приотстанут корова, нетель, бычок, взревут надрывно, повалятся на бок, высунут почерневший язык и, прикусив его, так и издохнут.

Не щадил мор и человека. Идёт крестьянин с поля домой и, не доходя до своего двора, вскрикнет раз, другой, и прихватит его смерть в сидячем положении.

Страшна и неотвратима была эта летучая язва. Она напоминала Радищеву чуму, вспыхнувшую в Москве лет двадцать назад и занесённую, как уверяли тогда медики, солдатами из Турции.

Экипажи Радищева без остановки катили дальше. Александр Николаевич торопил ямщиков быстрее проехать места, где свирепствовала моровая болезнь. Особенно настаивала на этом Рубановская, напуганная мёртвым видом деревень. Крестьянские избы с окнами, закрытыми ставнями, заросли беленой и крапивой; пустые дворы навевали уныние на Радищева. Глаза его, такие открытые и всегда приветливые, смотрели сейчас на мир мрачно и задумчиво.

— Боже, как страшно мне, — шептала Елизавета Васильевна, прижимаясь к Радищеву, — человек — слабое существо, смерть подкарауливает его денно и нощно.

— Опасность заразы миновала, — успокаивал её Александр Николаевич, сам неуверенный в том, что говорит.

— Язва летучая, кто предохранит от неё?

Радищев глубоко задумывался над неумолимой болезнью, причиняющей неисчислимые бедствия людям, и досадовал, что наука ещё слаба была противостоять ей.

Перед самой Обью экипажам Радищева повстречались ямские подводы. Взмыленные лошади вяло переставляли ноги. На телегах стояли окованные железом небольшие ящики, привязанные толстыми верёвками. На ящиках сидели угрюмые солдаты с ружьями, зажатыми между коленями.

На передней подводе усатый капитан в треуголке махал рукой и, как только экипажи Радищева совсем приблизились, грозно крикнул:

— В сторону!