Петербургский изгнанник. Книга первая

Предупредительный, Томас Томасович старался каждым движением, жестом подчеркнуть, что он остался галантным французом, несмотря на то, что много лет прожил в России. У Елизаветы Васильевны разболелись зубы. Узнав об этом, он искренно посочувствовал мадемуазель Рубановской и тут же послал за штабс-лекарем в крепость.

Томас Томасович оставил приехавших только после того, как сам убедился, что они смогут хорошо отдохнуть. Прощаясь, он сказал, что ждёт визита мсьё Радищева и мадемуазель Рубановской, что у него сохранилось из старых запасов шампанское и ради знакомства можно будет распить вино за дружеской беседой.

Радищев воспользовался его приглашением. Назавтра он с утра сделал визит коменданту, намереваясь расспросить его о дороге до Иркутска. Томас Томасович обрадовался приходу, провёл его в кабинет. Даже не зная, что де Вильнев был военным человеком, Радищев мог бы сказать, судя по виду кабинета, увешанного шпагами, пистолетами, картами, с нанесёнными разноцветными кружочками, что биография коменданта была типичной биографией военного человека. Вглядевшись в карандашные пометки, Александр Николаевич легко догадался, в каких походах принимал участие любезный хозяин.

И среди этих атрибутов, покоившихся на стенах, казались совсем чужеродными висевшая старенькая скрипка с перевязанным в надломе смычком, большой шкаф с книгами, письменный стол, в беспорядке заваленный газетами и журналами, получаемыми из Франции.

— Свежие? — Радищев указал на газетные и журнальные груды.

— Да, да! — подтвердил де Вильнев и чуть задумчиво, с грустью добавил: — Перелистывая журналы и газеты, я брожу по Франции, я живу Парижем…

— Я так наскучался по свежей почте, — признался Александр Николаевич, — разрешите посмотреть?

— Пожалуйста-а! — предложил довольный комендант.

— Мерси! — и Радищев подошёл к столу, просмотрел несколько газет и журналов. Потом остановился перед шкафом и окинул взглядом корешки книг в кожаных переплётах.

— Аббат Террасон! Есть Монтескье! Сочинения Вольтера!

Александр Николаевич полуобернулся к коменданту, не скрывая удивления. Смугловатое лицо сидевшего в кресле Томаса Томасовича, светлые глаза его, с резко очерченными надбровными дугами, выражали горделивое превосходство над ним, человеком хотя и любезно встреченным, но следующим в ссылку. Это не ускользнуло от внимательного и наблюдательного Радищева.

— Любите Вольтера?

Де Вильнев важно покачал головой.

— О, да! Аруэ — великий муж Франции! Европа ездила к нему на поклонение в Ферней, теперь будет ездить в Париж…

Радищев, ещё более удивлённый, отойдя от шкафа, спросил:

— Почему? — Он сел в кресло, стоящее против Томаса Томасовича, готовый его слушать.

— Под траурный марш Госсека отныне Аруэ захоронен в Париже…

Де Вильнев пришёл в ажитацию. Глаза его разгорелись, и смуглое лицо оживилось. Он легко встал и быстро качал перебирать газеты, что-то ища среди них. Потом заговорил:

— Старый Госсек, сменивший знаменитого Рамо, управлял оркестром в Париже 14 июля. Он же сопровождал траурную процессию Аруэ.

Возбуждённость, охватившая коменданта, передалась Радищеву. Он узнал из разговора, и это была для него приятная и неожиданная новость — 30 мая Национальное собрание объявило, что изгнанный королём и погребённый вдали от Парижа Вольтер причислен к великим людям Франции. Останки его перенесены в Пантеон.

— Париж заслуженно почтил память великого мыслителя…

В кабинет вошёл лакей в тёмном костюме и белых перчатках. Он на подносе нёс шампанское во льду, гранёные бокалы и фрукты.

— Яблоки в Сибири?!

— Гостинцы бухарских купцов.

Лакей заученным движением открыл бутылку и наполнил бокалы шипучим вином.

— Прошу, мсьё…

Они встали и выпили. Крепкое холодное вино было приятно. Радищев вернулся к разговору о Госсеке. Музыка этого композитора нравилась ему. Он указал рукой на скрипку. Де Вильнев улыбнулся.

— Моя слабость и утешение…

— Что нового написал Госсек? — поинтересовался Александр Николаевич.

— Гимн 14 июля на слова модного Шенье…

Томас Томасович торопливо заговорил. Он любил музыку Франсуа Госсека.

— Госсек источником своей музыки сделал народ…

— Восхитительно! — не утерпел Радищев, — восхитительно!

— Революция стала содержанием его партитур…

— Чудесно! Франсуа Госсек велик!

Де Вильнев продолжал свою мысль:

— Так говорят о нём не только французы. Автор нашумевшей оперы «Гурон» воскликнул: «Госсек дал революции музыку». Андре Гретри умеет ценить гений. Андре Гретри прав, но я не разделяю политических настроений Госсека, я чужд политики. Я люблю его смелую музыку, как скрипач… Выпьем за музыку старого Госсека, без революции и политики…

Радищев добродушно усмехнулся и снова присел в кресло.

— Я поклонник Франции Вольтера и Госсека!

Александр Николаевич, охмелевший и раскрасневшийся, протянул бокал.

— Я дорожу всем, что служит французскому народу и революции.

— Пардон, вы ярый вольтерьянец…

Де Вильнев посмотрел на Радищева улыбающимися и тоже опьяневшими, чуть прищуренными глазами.

— Я сын отечества российского!

Радищев встал. Что-то величественное, гордое, непокорное отразилось во всей его фигуре.