Петербургский изгнанник. Книга первая

— Его происходительство изволили побеспокоиться, — с тем же простодушием сказал солдат, направляясь к крыльцу. Плечи его, залитые лучами угасающего солнца, широченная спина были как у богатыря, хотя росту солдат казался среднего. Радищев на мгновение залюбовался им, но тут же спохватившись, подошёл ко второму экипажу, где суетились с узлами Степан с Настасьей. Хотелось поделиться с ними первыми впечатлениями.

— Радость улыбается нам.

Степан воспринял это по-своему.

— Надобен роздых, Александр Николаич, кости болят без привычки.

Настасья в знак согласия покивала головой, укутанной тёплыми платками и шалью.

— Будет, будет! — оживлённо проговорил Радищев и вдруг поверил своим словам. Отдохнуть и ему было необходимо, дорога изрядно утомила его.

Радищев разместился в одной из двух комнат, простенько меблированных, с окнами, выходящими в сторону Иртыша, а в другой расположились Степан и Настасья.

Незаметно спустился вечер. Синие сумерки вползли в комнату. Александр Николаевич подошёл к окну. Из-за тёмной полоски горизонта выкатывался оранжевый шар луны. Думы о своей жизни не покидали Радищева. Тревога за детей и Елизавету Васильевну щемила сердце. Где-то в глубине теплилась надежда на освобождение, несбыточная, но волнующая больше всего его душу.

В комнату тихо вошёл Степан с зажжённой свечой и остановился возле дверей. Радищев стоял к нему спиной против окна, упираясь руками о косяки. Он быстро повернулся и молча, видимо всё ещё занятый своими мыслями, посмотрел на слугу.

— У Настасьи самоварчик готов, чайку не желаете?

Степан подошёл к столу и вставил горящую свечу в медный подсвечник.

Радищев припомнил его слова, переспросил:

— Так надобен роздых, говоришь?

— Знамо.

Александр Николаевич подсел к столу и заглянул Степану в глаза.

— Может в душе каешься, что поехал? Скажи, отправлю обратно. На полпути мы, дальше труднее будет.

Добродушные глаза Степана часто замигали.

— Напраслину не возводите на меня, Александр Николаич. Никто нас с Настасьей не неволил, сами пожелали.

На душе Радищева отлегло.

— Не обижайся, Степан, не тебя, себя пытаю… А сейчас стаканчик чайку…

В дверях стояла Настасья с самоваром в руках, влажные глаза её блестели.

— Совсем по-домашнему! — воскликнул Радищев, увидев Настасью. — Что это значит?

Степан поспешил ответить:

— Настасья свой самоварчик достала. С ним будто в родном Аблязове, на душе веселее.

— Очень хорошо! — проговорил Радищев и оживлённо добавил:

— Скорее к столу. Чашки, чашки сюда!

Чай пили втроём. За дорогу Степан и Настасья привыкли есть вместе с Александром Николаевичем. Впервые за всё время они говорили о простых, обыденных вещах, ощутив тёплый домашний уют.

— Скоро и рождество христово, — сказала Настасья. — Святки. В Аблязове-то молодые на Тютнаре по льду катаются, а вечерами — гадают…

Александр Николаевич вслушивался в её слова и, улавливая тоскливые нотки в голосе, думал, какая грусть лежит сейчас на душе этой женщины, решившейся вместе с добрым Степаном ехать в такую даль.

— Скучно тебе будет, Настасьюшка, в чужих краях.

— Что вы, Александр Николаич! Какая тут скука! В заботах, да в хлопотах времечко пролетит незаметно. Бог милостив, глядишь, и дойдут до него молитвы, пораньше освободят вас.

— Молишься за меня? — спросил Радищев.

— Молюсь, — призналась Настасья.

— А нужно ли за меня молиться?..

Настасья пристально посмотрела на Радищева, словно желая убедиться, шутит он или говорит серьёзно.

— Как же не молиться-то, — сказала она опять, — Сибирь гробом жизни почитают…

— Подумай, что язык-то говорит, — прервал её Степан.

— Что на уме, то и на языке, — прямо молвила Настасья.

— И в Сибири хорошие люди живут…

— Верно, Александр Николаич! Верно! — поддакнул Степан. — Сбрехнула баба, не подумавши…

— И вольный человек живёт здесь в своё удовольствие. Природа дикая, но прекрасная.

Они смолкли.

— Давайте, погорячее налью. — Настасья протянула руку за чашкой Радищева и опять заговорила о своём.

— Любила я богослужение в Аблязове, особенно, когда на хорах поют… Ещё девчонкой забегала я с крытого хода в церковь, когда там никого не было, садилась в раззолоченную ложу вашего батюшки Николая Афанасьевича и матушки Фёклы Степановны, закрывала глаза, и чудилось мне — улетала я далеко, далеко. Хорошо так на душе было, беззаботно…

Настасья вздохнула. Александру Николаевичу тоже вспомнилось детство, дядька Сума, нянюшка Прасковья Клементьевна. Она водила их, детей, в старую церковь, построенную ещё прадедом Аблязовым, тем же крытым ходом, через галерею, всегда темноватую, холодную, пахнущую сыростью, что соединяла дом с церковью. Он отдал бы сейчас многое, чтобы снова повторилась невозвратная пора его безмятежного детства.

— Растревожила ты меня, Настасьюшка, — сказал Александр Николаевич.

— Я и сама-то сердечко растравила, — ответила она.

Радищев встал и снова подошёл к окну. Луна была уже в зените. Зеленоватыми искрами переливался лёд на Иртыше. Широким простором и покоем веяло от этого зимнего ночного пейзажа. Александр Николаевич долго стоял у окна и не слышал, как Настасья убрала со стола посуду, накрыла постель.