Петербургский изгнанник. Книга первая

Об этом думал Радищев, закрывая прочитанный журнал и с каким-то новым чувством рассматривая его белую обложку. Словно в подтверждение его мысли на обложке внизу была помещена строфа из «Оды к Фелице» Державина.

Развязывая ум и руки,
Велит любить торги, науки
И счастье дома находить.

Читая последнюю строку, Александр Николаевич представил Натали. Он подумал, что с нею незримо шествует это самое счастье. Счастье? Не для него и не его счастье! И Радищев выразил мысль вслух, словно перед ним был собеседник.

— Счастливые минуты.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошёл Степан с кофейником в руках.

— Кофею пожалуйте.

— Спасибо, Степанушка. Подавай.

Александр Николаевич посмотрел на него и, садясь к столу, сказал:

— Степанушка, ты понимаешь, даже в пучине несчастья возможно иметь счастливые минуты…

Глава третья ПАМЯТНЫЕ ВСТРЕЧИ

«Мужество и терпение!

Прекрасный девиз».

А. Радищев.

1

Тобольске внимательно присматривались к Радищеву. Столичная сибирская знать заметила благорасположение губернатора к петербургскому гостю и сама прониклась к нему симпатией. Александр Николаевич не отказывался от приглашений и бывал во многих дворянских и купеческих семьях. Он знакомился с людьми, с их нравами, с древним городом Сибири.

Ему говорили, что ещё недавно купцы являлись в присутствие в тулупах и халатах вместо кафтанов, часовые стояли в балахонах, а за столом все пили из одной кружки и ели из одной чашки по старому сибирскому обычаю. Как эти ещё недавние самобытные порядки тобольцев не походили на теперешнюю иноземную показную роскошь в домашнем житье горожан. Александр Николаевич с удовольствием отметил гостеприимство сибиряков.

В последние годы, особенно при Алябьеве, модными стали званые обеды. Избранные гости собирались в салонах знатных особ города и проводили вечера в танцах и беседах. На балах и обедах присутствовали жеманные щеголихи, медлительные и надутые кавалеры, туго затянутые в мундиры или длиннополые сюртуки. Важности внешней здесь было не меньше, чем в салонах Санкт-Петербурга или Москвы.

Тобольцы не желали отставать от века. В их досуге большое место занимали церемонные менуэты, полонезы, мазурка. Потные полковые музыканты, без которых не обходились ни балы, ни званые обеды, измученные и утомлённые, не знали отдыха по неделям и месяцам.

Один из очередных воскресных обедов состоялся у директора главного народного училища, советника гражданской палаты Дохтурова, племянника княгини Дашковой. Дохтуров — мужчина средних лет, низкорослый, в мундирчике темносинего цвета, установленного для служащих приказа общественного призрения, слыл строгим начальником в своём учреждении и совсем добреньким в семье, где владычествовала его жена — Варвара Тихоновна.

В небольшом особняке Дохтуровых было тесно, как в клетке. Старинная резная мебель, фамильные портреты, статуэтки, вазы и альбомы на столах и этажерках заполняли комнаты хозяйки, происходившей из графской семьи Толстых. На обед приглашала сама Дохтурова. Обычно в их доме присутствовали только избранные хозяйкой люди.

Радищев с Сумароковым прибыли к Дохтуровым последними. В передней к ним подбежала лет десяти девочка-калмычка, прислуживающая гостям. Она была прелестна в своём национальном костюме. Госпожа Дохтурова любила во всём оригинальность. Радищев обратил на девочку внимание. Он залюбовался красотой смуглянки, её быстрыми движениями. Ему хотелось узнать, как попал сюда этот живой цветок вольных степей Азии.

Панкратий Платонович предугадал его желание.

— Не удивляйтесь, Александр Николаевич, — сказал он и снизил голос до полушёпота, — это купленная рабыня.

Радищев вспыхнул от гнева.

— Нет ничего позорнее человекоторговли!

— Это здесь в моде. Инородцами торгуют в розницу и семьями. На днях коллежский советник Зейферт продал девушку-башкирку судье совестного суда, надворному советнику Мейбами за 250 рублей… Немец хвастался мне, что выручил на продаже 150 рублей…

Александр Николаевич схватил Сумарокова за руки и сжал их, словно хотел этим невольным движением оборвать его рассказ, а тот, волнуясь, продолжал:

— Да и хозяйка дома промаху не даст. Родной сестре графине Толстой продала две семьи за 100 рублей и жаловалась, что продешевила, что вдова штабс-лекаря Гибавская заплатила бы дороже…

— Вы говорите страшное!

Сумароков хитровато прищурил глаза.

— Екатерининский просвещённый век!

Разговаривая, они задержались в передней. Их уже искала нетерпеливая хозяйка Варвара Тихоновна, полная, пышногрудая женщина, появившаяся в узких застеклённых дверях и от этого показавшаяся Радищеву совсем толстой. Выражение её моложавого лица было ангельски-приветливым.

— Панкратий Платонович, господин Радищев, что же вы не проходите? — умилённо пропела она.

— Любуюсь покупкой — сиронизировал Радищев.

До неё не дошёл смысл его слов.

— Какие пустяки! Девчонка куплена мною за 15 денежек…

— Не дорого! — с болью в голосе проговорил Радищев.

Варвара Тихоновна взглянула на свою невольницу.