Петербургский пленник

— Ну, напугал! — фыркнул Гагарин. — Мало ли что будет через столько лет… Да и будет ли?

— «Надеясь на лучшее, готовься к худшему». Это высказывание какого-то китайского мудреца, имя которого исчезло из памяти людей, а цитата осталась.

— Очень мудрая мысль, — кивнул Тучков. — Когда я встречусь с канцлером Горчаковым, то расскажу ему о Вашем мнении, Дмитрий Николаевич, по поводу США.

Вдруг дверь в курительную комнату приотворилась.

— Павел Алексеевич! — раздался женский голос. — Вы неприлично манкируете женским обществом. Нам всем хочется послушать романсы в исполнении Дмитрия Николаевича…

— Хорошо, Лизонька, сейчас придем.

Глава девятнадцатая, в которой герой увидел, что зародил сомнения в предтечах «Земли и воли»

С легкой тревогой шел Лазарев в редакцию «Современника»: как-то революционеры-демократы оценили «Манифест»? Вернее, его реферат по нему… Впрочем, может их и нет никого и его встретит только пылкая Дотти?

В редакции были все, кроме как раз Панаевой и ее мужа. И все (Некрасов, Чернышевский и Добролюбов) посмотрели на Лазарева как то по-новому — будто только сейчас разглядели.

— Долгонько Вы шли к нам в этот раз, — сказал Некрасов. — Правда, Авдотья Яковлевна пояснила, что Вы крутите какое-то колесо, откуда деньги появляются…

Вместо ответа Дмитрий поднял плечи, слегка развел руки, и все рассмеялись. Но потом вновь насупились.

— Ваш Маркс куда злее оказался, чем мы предполагали, — сказал Чернышевский. — И помасштабнее, чем мы, бедные. Ему весь мир подавай на растерзание. Впрочем, туда такому миру и дорога!

— Вы же мастер скруглять углы, — добавил Добролюбов. — Ваш вариант «Манифеста» в два раза беззубее.

— Зато его можно будет, наверно, опубликовать в вашем журнале, — парировал Дмитрий.

— Не знаю-ю… — с сомнением протянул Некрасов. — Цензоры с каждым месяцем к нам пристрастнее. Лучше бы погодить с публикованием. Надо дождаться реформы, может ее результаты будут благоприятнее, чем мы думаем.

— Я тоже считаю, что погодить, — поддержал Чернышевский, — но по другой причине. Надо бы самим понять, что это за пролетариат, которому предстоит править будущим. У римлян так называли неимущих граждан, которые кормились за счет общества и ни в чем не были задействованы, кроме как в производстве потомства для государства.

— Именно они кричали «Хлеба и зрелищ»! А их детей забирали в солдаты, — вставил Добролюбов.

— Сисмонди в 1803 г. тоже назвал пролетариями неимущих людей, живущих сегодняшним днем, — продолжил Чернышевский, — но в целом в последние годы к пролетариату стали относить промышленных рабочих. И вот перед нами этот «Манифест», который понятие «пролетариат» сильно расширил, по которому бывают пролетарии и умственного труда — в общем, любой человек, который добывает средства к жизни исключительно путем продажи своего труда; лиши его работы и он будет вынужден умереть.

— Значит, мы с Вами пролетарии, Николай Гаврилович, — заулыбался Добролюбов. — У нас ведь нет ни дома, ни наследства, ни синекуры какой-нибудь, нас кормит исключительно Николай Алексеевич — за то, что мы пишем статьи в его журнал, а он в результате хорошо продается и приносит этому злодею неплохую прибыль.

— Злодей, это точно, — кивнул головой Чернышевский. — Правда во времена не столь отдаленные и он был пролетарием, причем самого низкого разбора: снимал угол в подвале, ел преимущественно черный хлеб, бывал и в ночлежке. Если бы не художник Данненберг, его приютивший, так и сгинул бы, пожалуй.

— А может ли он снова стать пролетарием? — картинно задумался Добролюбов.

— А ведь может! — почти радостно сообщил Чернышевский. — Пойдет в Английский клуб еще раз от графа Адлерберга или министра Абазы рубликов нащипать, да и проиграется в пух и прах. Придется ему и Грешнево свое продать и журнал наш любимый, да к нам, поденщикам литературным, и присоединиться. Тяжеловато Вам будет, Николай Алексеевич, после устриц и трюфелей снова на хлеб переходить…

— Эх, молодежь, — разулыбался Некрасов. — Любите понасмешничать над больным человеком. Что касается моего впадения в ничтожество? Думаю, мои многочисленные друзья так низко упасть не дадут, поддержат.

— С Марксом, пожалуй, стоит согласиться, — вернулся к теме беседы Чернышевский. — Отдать мир под власть рабочих как-то страшновато. А вот если под власть всех трудящихся — другое дело. К ним ведь и крестьяне относятся. Вот трудяги, так трудяги. К тому же их всех больше…

— Все течет, все изменяется, — заговорил вдруг Лазарев. — Крестьян с полей могут вытеснить машины — как это уже происходит в развитой промышленности Англии.

— Какие машины? — удивился Добролюбов. — На заводах и фабриках есть станки с паровым приводом, но что можно предложить на сельскохозяйственных работах?