Петербургский сыск. 1874—1883

– Потом мне показалось странным, что никто не видел Михайлова, выбегающим из дома, кроме одного человека. Он, кстати, дожидается в коридоре.

– Иван Костромин.

– Он, – даже не удивился Миша.

– Пригласи—ка его.

В кабинет, теребя в руках кепку, зашёл небольшого роста мужчина с реденькой на лице бородкой и пышными бровями, которые первыми бросались в глаза. Потом хитренькая лисья мордочка с длинным острым носом и низким лбом.

– Здравия желаю, ваше превосходительство!

– Тебе того же, – поприветствовал в свою очередь Путилин, – присаживайся, в ногах правды нет.

– Стоячи, нам сподручнее.

– Как желаешь. Имя и фамилия?

– Моё?

– Своё я знаю.

– Отставной солдат Иван Иванов сын Костромин.

– Давно проживаешь в столице?

– Десятый годок.

– Проживаешь на Кабинетной?

– Так точно, всё время на Кабинетной, ваше превосходительство.

– Пелевиных знаешь?

– Так точно, у них ещё мелочная лавка своя, – с мечтанием в голосе сказал Костромин.

– Стало быть, и Николай на глазах рос?

– Вот с таких, – он показал рукой.

– Знаешь, что лишили жизни сына Екатерины Васильевны?

– Ведаю, слухи быстро разносятся.

– Ты говорил моему помощнику, что видел, как Михайлов, квартирант Пелевиных убегал из дома?

– Видел, расхлестанный был, лицо бледное, волосы в разные стороны.

– В котором часу?

– До полудня точно.

– В руке нож он держал?

– Нож.

– Точно нож.

– Ваше превосходительство, неуж—то я нож от палки не отличу.

– Ты ж говорил, что не разглядел? – Вставил Миша.

– Нож – это был, – уверенно сказал Костромин.

– Значит, до полудня дело было?

– Да.

– И ты слышал выстрел пушки? – Снова спросил Миша.

– Так точно, ваше благородие, – Иван смотрел в глаза Миши.

– А я вот сегодня прислушивался, а выстрела не услышал, хотя ждал его.

– Не знаю, ваше благородие, но у меня, может, слух лучше?

– Скажи, когда Михайлов выбегал из дома, он ни с кем не столкнулся?

– Я бы заметил.

– А вот Семён Силкин утверждает, что Георгий на него наскочил у дома.

– Врёт ваш Силкин, не было этого.

– Значит, ты в стороне стоял и от угла, который мне показал, всё видел?

– Так точно.

– Следовательно, один из вас, Силкин или ты, соврал?

– Значит, так.

– Семён лицо не заинтересованное.

– А я? – Перебил Костромин.

– Я думаю, да.

– И каким макаром? – Улыбнулся щербатым ртом допрашиваемый.

– Ты был в квартире?

– Наговоры, – вскочил Иван, борода тряслась, в уголках губ появилась слюна.

– Сядь, – грозно сказал Путилин и сказал Мише, – продолжай.

– Дело в том, что когда ты вошёл к Пелевиным, подъехал Семён Силкин на подводе, погрузился и после столкновения с Михайловым, уехал. Когда же вышел ты, на улице никого не было. Куда ты дел нож?

– Не понимаю о чём вы говорите? – выдавил из себя Костромин.

– Чего ж не понять? – Вступил в разговор Путилин. – Ты убил, часы я найду, как и нож, видимо, ты хранишь всё накопленное и жадность на дала выбросить такую улику, как рублёвый бумажник. Я уверен в том, что ты убийца, всё говорит против тебя и, как сказал Михаил Силантьич, выстрел, часы, бумажник, мотив я обязательно найду. Просто не понимаю, как можно убивать того, кто с детских лет бегает под ногами. – Костромин играл желваками.– ненависть что ли такая или простая зависть?

Огонек по—соседски. 1875 год

Иван Дмитриевич Путилин, бывший начальник сыскной столичной полиции, уж год, как пребывающий в отставке, сидел в кабинете квартиры, которую занимал лет восемь. Безделье утомило, но резкая боль в левом боку временами так беспокоила, что хоть на стену лезь да еще нога, пострадавшая еще в молодые годы.

Решение уйти в отставку давалось не просто, столько лет в полиции, начинал с писарей, не чурался никакой работы, дослужился до действительного статского советника. Ваше Превосходительство, чудно, да и только – всего сорок пять, а болезни доконали. Иной раз забежит Миша Жуков расскажет про дела, совета спросит. Вот тогда Иван Дмитриевич откладывал в сторону газету и, вроде бы не испытывая интереса, а у самого глаза так и загорались, выслушивал бывшего помощника и невзначай подсказывал, ведь знал стольких проходимцев, воров, убийц в лицо, что те не переставали на улицах раскланиваться, зная, что Путилин давно в отставке.

Глаша, дородная женщина с русыми длинными волосами и неизменной улыбкой на пухлых губах, бывшая у Путилина и служанкой, и кухаркой, постучала в кабинет. Иван Дмитриевич перевернул следующую страницу и недовольно проворчал:

– Входи!

– Иван Митрич, – тихо произнёсла она, когда прикрыла за собою дверь, – там, – она махнула рукой куда—то в сторону, – барыня к вам.

– Кто?

– Барыня, – еще тише сказала Глаша, словно опасаясь, что та ее услышит.

– Зови, – пожал плечами Путилин и поднялся из—за стола, поправив домашнюю куртку из синего сукна. Не ждал никого, да кроме сыскных агентов никто и не заходит.

В кабинет вошла высокая с прямой осанкой женщина лет тридцати. Голубые, как осеннее небо, глаза смотрели на хозяина кабинета с нескрываемым интересом, алые губы затронула едва уловимая улыбка.