Петербургское действо

— Пустое, въ ту же минуту обернулся къ брату Алексѣй:- что ты болтаешь, Господь съ тобой! Да я на четверинкахъ къ нему подойду и прощеніе просить буду. Не ради себя, а ради поважнѣе чего. A вотъ, когда будетъ на нашей улицѣ праздникъ, такъ мы его въ холщевый мѣшокъ битьемъ обратимъ за это свое нынѣшнее посрамленіе.

— Не могу я, замоталъ головой Григорій, — ей-Богу не могу! Попроси я сегодня у него прощеніе, такъ меня такое зло будетъ разбирать, что я на другой же день, чтобы душу отвести, нарочно въ Рамбовъ поѣду его колотить. Еще хуже будетъ.

Между друзьями начался споръ и офицеры стали доказывать Григорію Орлову, что онъ долженъ согласиться и на примиреніе посредствомъ тайной уплаты денегъ, и на публичное покаяніе.

— Ну, спасибо тебѣ, Ѳоѳошка! воскликнулъ вдругъ Алексѣй Орловъ и, обнявъ Агаѳона, который напрасно въ него упирался руками, силачъ взялъ старика на руки, какъ берутъ ребенка и началъ его качать, приговаривая:

— Душка Ѳоѳошка! Душка Ѳоѳошка!

— Брось, брось, убьешь! Пусти, не все сказалъ! не сердясь, а напротивъ очень довольный взмолился Агаѳонъ.

— Врешь! Все! смѣялся Алексѣй Орловъ, продолжая раскачивать старика.

— Ей Богу не все, вотъ тебѣ Христосъ Богъ, не все! главнаго не разсказалъ. Пусти!

— A ну, говори!

И Алексѣй поставилъ его на ноги.

— Фу, озорной! Закачалъ! Даже въ головѣ помутилось, тошнитъ какъ на кораблѣ.

Агаѳонъ прищурилъ глаза, потеръ себѣ лобъ рукой и выговорилъ:

— Григорій Григоричъ, вѣдь не все; главное не сказалъ.

— Что еще? Ну! Что? раздались голоса.

— A вотъ что… Только это не я, значитъ, а самъ, онъ сказываетъ — Котцау, говоритъ, что получимши деньги и ваше прощеніе, онъ все жъ таки ничего подѣлать не можетъ. Какъ онъ ни проси, васъ, значитъ, простить, — васъ ни Жоржъ, ни тамъ во дворцѣ не простятъ; а должны вы все-таки съ своей стороны похлопотать.

— Вотъ тебѣ и здравствуйте! выговорилъ Алексѣй.

— И приказалъ онъ вамъ, только тайкомъ и опятъ чтобы никто не зналъ, что это онъ васъ надоумилъ… Приказалъ ѣхать просить обо всемъ этомъ дѣлѣ графиню Скабронскую.

— Что? Что? воскликнулъ Григорій Орловъ:- Скабронскую? Это съ какого чорта? Она-то тутъ при чемъ же? Вотъ и вышелъ нѣмецъ, дубина. Мы ужь и дѣдушку ея, и Разумовскихъ, и саму Воронцову просили, а по его, ступай въ Скабронской!

— Стало быть, такъ надо! возразилъ старикъ досадливо. — Это онъ самъ сказалъ, да еще прибавилъ: и непремѣнно пошли ты господъ къ графинѣ; коли не повѣрятъ, такъ скажи, что я имъ такъ сказываю. Я дѣло, молъ, свое портить самъ не стану.

— Да вѣдь это тебѣ все Анчуткинъ расписывалъ?

— Вѣстимо Анчуткинъ, да вѣдь я тутъ же былъ и видѣлъ, что онъ лицомъ дѣлалъ и руками. И опять таки, Григорій Григоричъ, сами знаете, что ужь грѣха таить, при эдакой бѣдѣ я на его нѣмецкомъ хриплюнѣ много понялъ. Не даромъ столько времени выжилъ съ вами на войнѣ.

Григорій Орловъ дѣйствительно вспомнилъ, что Агаѳонъ изъ ненависти къ Германіи больше притворялся, что не выучился нѣмецкому языку, а въ сущности понималъ очень много.

Молодежь стояла вокругъ старика и раздумывала. Все дѣло, которое сначала показалось очень просто и умно придумано дядькой, теперь оказалось будто испорченнымъ.

— Что тутъ Скабронская, причемъ она тутъ! Она, знай, по баламъ, да по вечеринкамъ летаетъ. Все вранье одно.

— Ну, какъ знаете, почти обидѣлся Агаѳонъ. — Я для васъ стараюсь, моя совѣсть, значитъ, предъ Господомъ Богомъ и передъ вашимъ покойнымъ родителемъ видна, вся на ладони, ни соринки въ ней. A коли слушаться не хотите, ваше дѣло. Поѣдемъ вмѣстѣ въ Рогервикъ, а то и къ самоѣдамъ, тамъ насъ и съѣдятъ. A не съѣдятъ, такъ самихъ заставятъ людей ѣсть.

Агаѳонъ, разсердившись, повернулся и ушелъ въ себѣ въ прихожую.

Офицеры, оставшись одни, долго совѣщались обо всемъ, что слышали отъ дядьки. Къ вечеру было рѣшено, однако, не поступать согласно съ тѣмъ, чему научилъ Котцау. — Осрамитъ подлецъ, оплюетъ только! говорилъ Григорій Орловъ. Заподозрить что либо во всемъ разсказѣ старика было немыслимо. Григорій хорошо зналъ правдивость своего дядьки, а подчасъ и удивительную находчивость и хитрость. Но вся исторія казалась сомнительной.

Среди общаго унылаго молчанія снова появился старикъ въ горницѣ и выговорилъ упавшимъ отъ чувства голосомъ:

— Коли вы мнѣ не вѣрите, считаете меня за пустоплета, за предателя, и не хотите дѣлать то, что вамъ говорятъ, то увольте меня, отпустите въ Москву къ Ивану Григоричу, ему служить буду.

И Агаѳонъ, стоя въ торжественной позѣ, съ поднятой рукой на Григорія Орлова, вдругъ весь сморщился и слезы въ три ручья полились у него изъ глазъ. Не прошло секунды, какъ старикъ уже рыдалъ, едва держась на ногахъ.

Разумѣется, Орловы тотчасъ же бросились къ дядькѣ и стали всячески утѣшать его.

Агаѳонъ долго не могъ выговорить ни слова и, наконецъ? проговорилъ:

— Коли вѣрите, сдѣлайте все, какъ я сказываю. Смотрите, все устроится. Мнѣ тоже и Анчуткинъ про эту графиню сказывалъ, что она въ этомъ дѣлѣ помочь можетъ. A почему собственно? Ни за что не хотѣлъ, подлецъ, сказать: говоритъ — нельзя, родимый, проболтаешься ты, въ Сибирь я улечу.