Петербургское действо. Том 1

– С час тому места, барин, – начал Агафон, ухмыляясь, – сижу я с содержателем Дегтеревым. Хозяйка-то, стало быть, говорит вот насчет кушаньев вам поужинать. А мы двое сидим да беседуем. Он меня про немцеву землю спрашивает, про Конизбер-город и про прусского… энтого… ну про Хредлиха, что немцы королем своим считают, благо у него длинен нос, до Коломны дорос, а все, поди, на глазах торчит.

Братья Орловы невольно усмехнулись тому, что называли «старой Фофошкиной песенкой». Агафон не любил немцев. Прожив между ними четыре года в Кенигсберге, он еще пуще невзлюбил их, но короля Фридриха почему-то особенно ненавидел до глубины души. Как и за что явилась эта ненависть в добром старике, он сам не знал. В Агафоне как будто что-то оскорблялось и негодовало, когда ему говорили, что Фридрих – король… монарх… Такой же вот царь немецкий, как Петр Алексеевич был русским царем. Агафон злобно ухмылялся, тряс головою и не мог никак переварить этого; если же беседа об Фридрихе затягивалась и ему доказывали неопровержимо, что Фридрих царь прусский, как и быть должно… да еще, пожалуй, «Великим» потом назовется… то Агафон, не находя опровержений, принимался ругаться, называя своего собеседника басурманом и изменником.

– Ну, ну, Фридриха ты, брат, не тронь, – сказал Алексей Орлов. – Знаешь, ныне времена не те. Это при Лизавет Петровне с рук сходило; а теперь ты, Фошка, это брось. Скоро мы вот замиримся с Хредлихом с твоим, и как ты его ругать – тебя и велят ему головой выдать. Он тебя и казнит на сенной площади в Берлине.

– Казнит! – сердито отозвался Агафон.

– Да. Сначала, это, отдерут кнутьями немецкими, а там клейма поставят, и тоже с немецкими литерами, а там уж и голову долой.

– Коротки руки – литера мне ставить…

– Дай ему, Алеша, сказывать, – вмешался Григорий.

– А ты язык-то свой попридержи, Алексей Григорьевич. Жуй себе да молчи. Ну-с, вот и беседуем мы с Дегтеревым. Вдруг, слышим, бух в двери кто-то. Меня с лавки ажио свернуло, так, скотина, шибко вдарил с размаха. Точно разбойник какой. Уж я его ругал, ругал потом за перепуг.

– Да кто такой?.. – спросил Алексей.

– А ты кушай да молчи… Ну, вот, Григорий Григорьевич, отворил Дегтерев дверь… Лезет, дьявол, звенит шпорьями, кнут в руке, верхом приехал. Морда вся красная, замерз, бестия. Глянул я… Вижу, он как и быть должно… Все они эдакие, прости господи, дьяволы…

– Так-таки сам дьявол? Что ты, Фоша?! – шутливо воскликнул Алексей Орлов.

– Пост ноне, Великий пост Господень идет, Алексей Григорьевич: грех это – его поминать! – укоризненно заговорил Агафон.

– Сам ты два раза его помянул.

– Я не поминал… Поклепов не взводи. Я немца ругал, а не его поминал. Ну вот слушайте. Вошел и кричит.

– Да кто такой? Ты же ведь не сказал, – заметил Григорий Орлов.

– А голштинец!

– Голштинец?

– Да. Солдат из потешных, из аранбовских. Вы слушайте, Григорий Григорьевич, что будет-то… «Хочу, говорит, я комнату занять. Эту самую вот. Для моего ротмейстера, кой будет сейчас за мной». Мы говорим: «Обожди, не спеши. Горница занята, и ужин там накрыт моим господам». – «Мой, говорит, ротмейстер государев».

– По-каковски же он говорит-то?

– Что по-своему, а что и по-нашему. Понять все можно. Русский хлеб едят уж давно, грамоту нашу пора выучить. Мне, говорю ему, плевать на твоего ротмейстера. Мои господа, говорю, московские столбовые дворяне, батюшка родитель их был, говорю, генерал… Да, вот что, голштинец ты мой! А ты, говорю, обогрейся в людской да и ступай с богом… откуда пришел. Он на это кричать, буянить. Подавай ему горницу и готовь тоже закусить для его ротмейстера. Спросил Дегтерев: «Кто таков твой начальник?» Говорит ему: «Имя я сам не знаю». – «Ну а коли ты и званья своему барину, говорю я ему, не ведаешь, то, стало, верно, прощелыга какой». И Дегтерев говорит: «Господина твоего ротмейстера я не знаю, а вот его господа завсегда у меня постоем бывают с охоты, и теперь, говорит, тоже горница занята для них. А я, говорит, господ его не променяю на голштинца. Пословица ноне сказываться стала: „От голштинца не жди гостинца”». Вот что!..

– Ну, что ж, понял он пословицу-то?

– Понял, должно, буянить начал… А потом сел, отогрелся и говорит: «Погодите, вот ужо-тко подъедет ротмейстер, всех вас и ваших герров официров кнутом отстегает». Ей-богу, так и говорит! Меня со зла чуть не разорвало… Сидит, бестия, да пужает… Посидит, посидит да и начнет опять пужать… Погодите вот на час, подъедет вот мой-то… Даст вам…

– Ну что ж, тот подъехал? – спросил Алексей Орлов.

– То-то не подъехал еще.

– Ну а солдат?

– И теперь тут. Ждет его. И все ведь пужает. Ей-богу. Сидит это, ноги у печи греет и пужает. Пресмелый. Ну и как быть должно, из себя рыжий и с бельмом на носу.

– На глазу то ись… Фофошка.

– Нет, на носу, Алексей Григорьевич. И все-то ты споришь. Ты не видал его, а я видел. Так знать ты и не можешь где. А учить тебе меня – не рука… Врать я – в жизть не врал.

– Да на носу, Фоша, бельмы не бывают. Не путай!..