Петербургское действо. Том 2

Гарина не только не поправлялась, но положение ее было еще хуже. Она была жива наполовину; мозг был отчасти парализован, и больная смотрела бессмысленными глазами на все, произносила какие-то дикие гортанные звуки вместо слов или же спала большую часть дня и ночи с сильным, неестественным храпом, который томительно действовал на Василька. Присутствие ее у постели больной не приносило никакой пользы, а этот сон тетки или бессмысленный взгляд ее действовали так на княжну, что она не могла долго выносить ни того ни другого и принималась плакать. Поэтому Василек стала сажать по очереди около постели больной старших горничных, любивших барыню, а сама сидела у себя. Ее вызывали каждый раз при малейшем движении больной.

На этот раз Василек, постояв около постели и видя, что Пелагея Михайловна крепко спит, вернулась снова к себе.

Каждый раз, что она оставалась теперь одна, на нее всегда нападала тоска. На выздоровление тетки надежды не было. Сестра была бог весть где, и Василек понимала, что Настя никогда не вернется из своей добровольной ссылки. Единственно, что она считала долгом сделать, это переслать сестре ее часть состояния немедленно после выздоровления или смерти тетки. Может быть, тогда она выкупит Глеба! Василек не знала, но только смутно и боязливо чуяла, что заставило сестру пойти за князем и чем убила она тетку.

Единственной отрадой Василька была мысль о Шепелеве. После ее внезапного и странного полупризнания прошло много времени, она привыкла к мысли, что высказалась, что он догадался и знает все. И в лице его, в глазах она читала теперь такое доброе чувство к ней, что если это и не была любовь, то для нее, для ее счастья и этого было довольно. На этот раз, вернувшись в свою комнату, Василек села, не зная, что делать. Но вдруг, без всякой причины, она почувствовала такую тоску, так щемило сердце, так ныла душа ее, что суеверная Василек вдруг заволновалась, вдруг перекрестилась, вдруг заговорила, успокаивая самое себя:

– Что ж это? С чего это я? Помилуй бог! Точно будто еще какая новая беда. И с ним! С ним!

И совершенно невольно, бессознательно Василек очутилась у своего киота и снова помолилась.

Побывав еще раза два или три у тетки, которая проснулась, бессмысленно поглядела на нее и снова заснула, Василек под влиянием все того же тревожного чувства вышла и стала гулять по двору. Наконец, уже в изнеможении, она села на скамейку около палисадника и не понимала, почему такая усталость сказывается в ней. Она не заметила, что часа четыре пробродила по двору.

В эту минуту раздался среди тишины, окружающей всегда их дом, резкий, отчетливо звонкий топот скачущей лошади, и в ворота галопом въехал преображенский офицер.

Василек затрепетала вся, тихо вскрикнула, и во всем ее существе будто раздалось кем-то громко сказанное слово: «Вот!»

Да, она была убеждена, она знала вперед, что и о ком скажет этот незнакомый вестник. Замирая, она двинулась ему навстречу и выговорила: «Ну?!» – так, как если бы ожидала его давно и знала, что он привезет страшную весть.

В двух словах офицер объяснил княжне все случившееся и просил от имени Квасова прислать какую-нибудь женщину – горничную или няню, так как Шепелев хотя неопасно ранен, но все-таки нуждается в уходе и помощи.

Но Василек не слыхала последних слов. Двор, дом, красивая вороная лошадь, офицер, небо ясное, синим сводом покрывавшее их, – все сразу исчезло из глаз Василька! Она очнулась в своей комнате. С княжной сделалось дурно, и если бы не люди, окружавшие ее в ту минуту, когда въехал во двор всадник, то Василек упала бы на землю к ногам лошади.

Очнувшись, открыв глаза, оглядев все добрые и тревожные лица прислуги, Василек спросила, истинно ли было это все или ей приснилось. И она увидела по лицам, что все это был не сон.

Василек поднялась, перекрестилась, потом двинулась, оглядываясь, тихо, спокойно, как если бы ей приходилось привести все в порядок в своей комнате. Еще спокойнее оделась она и велела закладывать лошадь, на которой всегда отправлялась в город или к обедне. Затем она прошла к тетке, поглядела на больную, крепко спящую, нагнулась, поцеловала худую руку, свиснувшую с кровати, и ровным шагом, спокойно вышла и села в дрожки.

– Квартиру Дмитрия Дмитриевича знаешь… Туда! И поскорее! – произнесла она кучеру.

И эти слова звучали как-то особенно спокойно, ласково и мягко.

Через несколько минут, несмотря на крупную рысь лошади, она снова повторила кучеру:

– Поскорей, Иван!

Въехав в улицы города, снова повторила она то же слово. И если лицо ее и голос были совершенно спокойны, то на душе бушевало такое чувство, которое не могло удовольствоваться движением экипажа. Если бы лошадь мчалась как вихрь, то и тогда бы это чувство заставило Василька повторять без конца:

– Поскорее!