Петька Дёров

До войны этот дом с утра до вечера был полон народа. Здесь колхозники, рабочие, все трудящиеся сходились на активы, на собрания, обсуждали самые важные рабочие и колхозные дела. Сюда приходили люди, чтобы получить совет и помощь у депутатов, поговорить насчет своих личных дел. Сейчас этим домом завладела гитлеровская военщина.

Идя дальше, Мария Федоровна наткнулась на интересное зрелище. У разрушенного дома возились люди в немецких мундирах. Их было человек пятьдесят. Они разбирали кирпичи и камни, складывали их на грузовики. Нагруженные машины отъезжали, а люди продолжали работать.

Чернова остановилась посмотреть, что здесь делается, но стоящий неподалеку полицай с винтовкой грубо прикрикнул на нее:

— Проходи, проходи! Чего стала? Нечего смотреть!

Отойдя, Мария Федоровна обратилась к встречной женщине, несшей вязанку дров:

— Скажите, будьте любезны, — кого он охраняет здесь? Никак не пойму.

— Эх, милая, что здесь и понимать, — приостановилась женщина. — Полицаи-то из русских, сволочь к сволочи подобрана. Вот и радуются, что теперь им не только над своими, а и над немцами власть дали. Караулит-то он немецких солдат. Убегают немцы с фронта, не хотят больше за Гитлера воевать. Ловят их. Говорят, многих расстреляли за дезертирство. А теперь, видно, столько их стало, что и расстреливают не всех, которых— на каторжные работы отправляют. Вот они-то тут камни и ворочают. Полицай их охраняет.

И, перебросив на другое плечо вязанку дров, женщина пошла дальше.

«Неплохо, — улыбнулась про себя Мария Федоровна. — Значит, и немцы умнеют, начинают кое-что понимать. Столько дезертиров, что всех не расстреляешь.»

Выйдя на Октябрьскую, Чернова из любопытства зашла в один из магазинов. Полки его были почти пусты. На них лежало вонючее, из глины сделанное мыло, гвозди, подковы, еще какая-то мелочь. Но и это всё продавалось лишь в обмен на особые талоны, свидетельствовавшие о сдаче германскому государству шерсти, мяса, зерна. Покупателей в магазине не было.

«Как может сам германский народ терпеть гитлеровские порядки?»— раздумывала Мария Федоровна.

Не доходя до улицы Ленина, Чернова увидела чистильщика сапог, сидевшего на углу Пушкинской, у входа в летний театр. Невольно она посмотрела на свои хромовые сапожки, подарок старшины Синицына. Запылены до безобразия. Надо почистить, а то сразу видно, что пришла откуда-то издалека, из-за города.

Подойдя к чистильщику, она поставила ногу на его тумбочку.

Не поднимая головы, на которую была глубоко надвинута старая солдатская фуражка, но видя по юбке, что перед ним женщина, чистильщик пододвинул табурет и вежливо пригласил:

— Садитесь, пожалуйста.

Чернова села. Ловкие руки чистильщика, вооруженные щетками, быстро замелькали. Поработав щетками, он вынул из-за пазухи бархатку, навел на сапоги окончательный блеск и, оглянувшись по сторонам, вдруг сказал^ тряхнув бархаткой:

— Это я только для русских… — и поднял голову.

Мария Федоровна не сразу сообразила, поняла, узнала… Из-под старой солдатской фуражки на нее смотрели знакомые озорные глаза.

Тут только она рассмотрела вздернутый нос; рыжие волосы чуть видны из-под околышка фуражки. Чистильщик улыбался, и это была прежняя озорная улыбка рыжего Фомки.

— Тетя Маня… Это вы?

— Я, родной! Я, Фома!.. Ах, ты, мученик мой!.. — и она порывисто обняла мальчика.

Еще минута — и Фома, собрав свой нехитрый инструмент, шагал рядом с Черновой домой к бабке Агафье.

Когда они уже сворачивали с улицы Единства на старую базарную площадь, на них чуть не налетел вышедший из-за угла быстрым шагом красивый высокий блондин. Он был одет в советскую военную форму, только без знаков различия.

— Фу ты, черт всюду его носит! — выругался Фомка, со злобой глядя вслед высокому.

Чернова невольно оглянулась, но не обратила особого внимания на слова Фомы.

Погостив немного у бабки Агафьи, которая начала поправляться и уже бродила, опираясь на палочку, Мария Федоровна стала собираться в дорогу.

— До свиданья, бабушка, спасибо вам за угощенье. Берегите Фому. Хороший он мальчуган, — говорила она старушке.

— Ох, милая, да я для него всё сделать готова. Вот он-то иногда не слушает, паршивец. Уж ты накажи ему, чтобы попусту не бегал, — ворчала по привычке бабка. — Ну, счастливо, милая. Заходи когда.

Уже выйдя из дома, Чернова обернулась.

— Проводи меня немного, Фома, — попросила она.

— Сейчас, только фуражку надену, — с готовностью откликнулся тот.

Идя рядом с Черновой, Фома выжидательно поглядывал на нее, но она молчала. Только когда они вышли уже на берег Псковы, вдруг спросила его:

— Фома, сколько тебе лет?

— Пятнадцать. А что? — недоуменно спросил он.

Чернова приостановилась, поглядела на него внимательным и серьезным взглядом.

— Да. Совсем уже взрослый. Даже куришь… — Она невесело улыбнулась. — Так вот. Сергей Андреевич поручил мне познакомить тебя с хорошими людьми. Его друзьями. Понимаешь?

Фомка молча кивнул головой.

— Но ты должен обещать, что будешь их слушать, не станешь опять затевать что-нибудь, не посоветовавшись с ними. Даешь слово?

Фомка улыбнулся как-то не по-детски.