Петкана

«Как легко было просто верить, что Бог существует, и стараться жить в соответствии с Его десятью заповедями, — догадываюсь я о самой сути сказанного Горданой, пока она безуспешно пытается прикрыть и смягчить сию суровую истину целым ворохом незначащих слов, подобных груде увядших листьев, разлетающихся от первого же порыва ветра, — а что, если вера — не только это? Что, если верить — значит отдавать? Жертвовать?»

Что мне ответить на это? И что я скажу сейчас Гордане?

«Что есть большее искушение для души: иметь или не иметь? И когда мы больше любим Господа? Когда нам хорошо? Или когда мы страдаем? И всегда ли мы любим Его одинаковой любовью?»

Я делаю паузу. Размышляю.

Спрашиваю свое сердце. Ибо знаю, что не смею солгать. Равно как и ошибиться. Словно от моего ответа зависит все мое будущее.

«Думаю, что любила бы Его по-прежнему. Но при этом была бы страшно несчастна», — отвечаю я наконец.

И трепещу. Не от вопроса Горданы. И не отсвоих сомнений. Но — от предчувствия. Черного предчувствия надвигающейся беды, что как ржа начинает разъедать мое сердце.

Знаю, отныне грядет час испытания. И спрашиваю себя: когда? И что это будет?

Мне страшно.

Впервые мне сделалось абсолютно ясно, что у меня нет ничего своего из того, что я имею. Что все это даровал мне Господь. И это — отнюдь не мало.

Сразу после нашего разговора я медленно приблизилась к иконе моей святой. Теперь я смотрела на нее иначе, чем раньше. И видела ее совсем иной. Она уже не была для меня больше картинкой на стене. Но превратилась в святой лик угодницы Божией. Посланницы иного мира. Такой далекой от меня. И вместе с тем такой близкой. Моей святой.

«Спасибо Тебе! — сказала я, обращаясь одновременно и к ней, и к Господу. — Спасибо. И прошу Тебя, не отнимай у меня жизнь!»

С той поры я все чаще проводила время с ней. Пыталась разговаривать. Спрашивала ее о чем-то. Поверяла ей свои надежды. И верила, что они часто ею же и подсказаны. Иногда же страшилась, что это не ее голос, но лишь эхо моих собственных желаний. И вот час настал...

Давно уже известна старая истина: с тех пор как Бог сотворил землю и дал нам ее, чтобы мы трудились на ней в поте лица своего, громче всех всегда звучали и звучат по сей день голоса тех, кто не хочет смириться с установленным порядком вещей, желает «изменить историю» и «исправить все ошибки». При этом такие люди неизменно прикрываются заботой о благе народа или даже всего человечества, взывают к славному прошлому и обещают счастливое будущее.

Народ с радостью приветствует подобных вождей. Что это? Глухота? Слепота? Зомбированность? Как будто не известно, что всякое выпячивание «общечеловеческой» правды несет много горя, страдания и неправды отдельно взятым людям. Неужто они и вправду этого не понимают. Или каждый втайне надеется, что его минуют сии испытания. Выходит, он равнодушен к страданию других? Не знаю. И сейчас, когда все уже осталось позади, как страшный сон, я не могу дать ясный ответ на этот вопрос. А ведь я столько размышляла об этом.

«Легко любить человечество. И как тяжело любить человека!» — говорила я. Пока еще было кому говорить.

Мир, в котором мы жили, исчезал со стремительной быстротой. Все наши привычки, привычный уклад — все это рушилось. Даже страна, которую мы привыкли считать своей.

Тогда я впервые осознала, что наш городок — всего лишь православный анклав во враждебном католическом окружении. Что новое государство, возникшее у нас на глазах, называется именем уже не нашего, а чужого народа. Что мы живем на своей исконной земле. И в то же время вроде бы как уже и не на своей.

«Мы защитим свое!» — раздавались призывы и с той, и с другой стороны. А самозваные борцы за права человека брались в очередной раз осчастливить наши народы. На сей раз — демократией.

Началась мобилизация.

Страх стал повседневным явлением.

Кого заберут следующими? Вернутся ли они назад? А если да, то когда?

Я чувствовала, что скоро наступит очередь и моего мужа.

«Ты знаешь, если он уйдет, я не смогу жить без него. Не сумею», — говорила я моей святой.

«Вера заключается в том, чтобы принимать все, что посылает нам Господь, и уметь видеть в этом духовную пользу. Даже в тех случаях, когда милость Его сурова, — пытался успокоить меня священник, — вера заключается в том, чтобы сказать, как некогда сказал Христос: "Да будет воля Твоя!"»

Но я не могла произнести этих слов. Не могла.

И молилась. Молила. Просила Преподобную умолить Бога смиловаться над нами. Пощадить моего мужа. Моего ребенка. И меня.

«Ведь я не прославленная угодница Божия! — взывала я. — Я всего лишь обычная женщина, которая любит своего супруга и свое дитя. И хочет жить».

«Ты вступила на стезю Господню. Помнишь, как Христос сказал: "Кто хочет идти за Мной, пусть возьмет крест свой и идет! — вновь напоминал мне священник. А может, она?»

«В чем я согрешила, что Бог так суров ко мне? Или Он меня испытует? Проверяет мою готовность к жертве?»