Петля

А впоследствии его не удовлетворяли и такие рассказы, и он старательно выдумывал совершенно новые, в которых не было и крупицы правды, зато страшных, невозможных сцен было так много, что даже безразличные слушатели тревожились. И часто его рассказы — больные дети больной фантазии — получались настолько реальными, что испуганные слушатели расспрашивали:

— Где это было? Где это было? Когда это?

А он спокойно, безо всякого колебания, называл город или деревню. И ему верили, хотя таких событий не случалось не то что в тех местах, а даже нигде в мире.

А потом на город, как гора с неба, упало невероятное событие: на одной из главных улиц, почти средь бела дня, вырезали всю семью. Он одним из первых примчался туда, и ни одна деталь ужасной картины не прошла мимо него незамеченной. Руки и ноги у всех жертв были связаны, а рты заткнуты тряпками. А самое страшное было то, что шеи у всех были туго перетянуты веревками и изрезаны.

Кровь и кровь… Целый музей темно-красных узоров! А по шеям вились окропленные кровью веревки и глубокие резаные раны с покрывшимися струпьями черными краями.

* * *

И в первую же ночь после этого, когда шестеро мутно-болотных глаз засерели на стене и из всех закоулков поползли тоненькие и бесконечные гадюки страха, он явственно ощутил верёвку на своей шее. И даже тот же запах…

Это было мгновение, но чувство было настолько реально, что от ужаса он чуть не взревел во все горло. И не получилось это лишь потому, что горло это было стянуто ужасом.

Теперь уже пошли не ночи, а длинные черные пещеры, полные адских мучений.

А окно каждую ночь начало совершать просто невероятные вещи: потихоньку оно то удалялось, так что совсем исчезало во тьме ночи, то приближалось к самой кровати, которая от его стеклянных глаз погружалась в железный холод.

Он теперь знал уже, из-за чего именно шесть стеклянных четырехугольных глаз упрямо смотрели на него в безмолвной ночи.

Теперь это было совершенно ясно, и помочь здесь ничем нельзя было.

* * *

Иногда, когда от ужаса голова и тело цепенели, он мгновенно замечал, что ему ни капли не страшно. То боялся тот второй, что мертвым мясом лежал здесь на кровати, он же сам, крошечный кусочек живого тела, глубоко спрятанный в этот труп, он сам совсем не боялся. Только тогда, когда другой оживал и сливался с ним в одно, становилось снова страшно, и он уже не отрывал глаз от окна.

А оно было совсем низко: если встать на карниз фундамента, то можно видеть все, что происходит в доме… И уже несколько раз казалось, что в оконном стекле сверкал чей-то острый глаз, словно прицеливаясь к нему. Тогда он замирал совсем и с подавленным в горле криком выжидал, что будет дальше.

Иногда это случалось еще при лампе. Тогда он гасил ее, неслышно пятился к двери и выскакивал к своим хозяевам. Там сразу исчезал ужас. Он спрашивал чего-нибудь у хозяйки или прислуги и возвращался в свою комнату спокойный. И уже не верилось, что минуту назад он был безумным.

Он никому не говорил о том, что с ним творилось.

Стыд был сильнее страха.

Только раз, шутя, он сказал хозяевам:

— А что, если ко мне влезут убийцы? Скрутят горло веревкой и затыкают ножом?

И рассмеялся во весь голос так искренне и весело, что хозяева и гости тоже захохотали. А хозяйке это показалось настолько невероятным, что она так и покатилась со смеху:

— Обязательно зарежут! У вас же полная комната всякого добра: два сломанных стула, старые ботинки и… и… — и хохотала без конца.

И все смеялись очень долго. А он больше всех.

Но смех его был уже неестественный, нервный: сказанное хозяйкой резануло, как пилой. Ему ни разу не приходило это в голову… Что вору незачем лезть к нему — это и правда так, об этом он думал… но чтобы его именно за это, за ничто зарезали — это ему в голову не приходило…

А ведь это может случиться… О, Господи! Вот оно!

* * *

…Усну, а оконное стекло — брязь!.. А я не слышу… И не услышу…

А перед глазами вставали связанные трупы, и горла у них были туго затянуты веревкой и испещрены ножевыми ранениями.

Шестью болотными глазами смотрело в дом окно и встречало два круглых больших глаза, полных не то ужаса, не то смеха…

А ведь кровать так далеко от окна. Можно даже не спать, а не услышать… В ушах и так шумит, а к этому еще и гул и стук здесь, в доме, и там, за окном…

И он поставил кровать под самое окно.

Уже давно, приходя вечером домой, он еще в прихожей чиркал спичку и входил в комнату. Тут же зажигал свечу, которая всегда стояла у двери наготове, и осматривал все закоулки. Осматривался так, будто кто-то стоял за окном и смотрел на него. И только тогда уже светил лампу.

Теперь же он возвращался домой только ближе к ночи и лампу не зажигал совсем. Осмотревшись со свечой в комнате, он тотчас гасил ее и уже в темноте раздевался и шел в кровать.

Но с окна ни на миг не спускал глаз.

И бился в холодных цепях ужаса и не понимал, когда наступало утро.

Так проходили ночи.

Много прошло их. А может, и мало, но только они были так длинны, как вечность.

Спал лон или нет — сказать этого не мог. То было ни то, ни другое. В объятиях ужаса он не думал, а только дрожал и ждал.