Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

И мне больше не хочется пролететь на гремящем «моське» с моста в подернутую холодным паром реку. Да и захотел бы – не доехать, я уже и конец капота не разгляжу. Великое дело выпивка! На кой хрен строить душегубки и газовые камеры, возиться с крематориями – мы себя сами, за свои деньги, без толкотни и возмущения мировых гуманистов – и отравим, и сожжем, и уничтожим! Гениальная выдумка – заменить экзотермическое сожжение на эндотермическое. Пусть помедленней маленько, зато дешевле и при полном согласии и удовольствии сторон. Мы ежедневно забрасываем в себя пламя, по сравнению с которым Освенцим – карманная зажигалка.

Геноцид. Наверное, геноцид происходит от слова генацвале. Дорогой наш генацвале Иосиф Виссарионович! Рыжий рябой антихрист… Мы все обречены…

– Ну-ка, пошел вон отсюда! Выметайся, выметайся… – услышал я знакомый голос, поднял свинцовую голову – стоит передо мной Антошка. Выгоняет Евстигнеева.

– Гони его, Антон, – шепчу я слабо. – Он жрет розовых крыс и носит штаны убитых…

Антон ходит по комнате, ногами расшвыривает стулья, топает, сердится на меня.

– Ты уже совсем спился! – кричит он. – Чего тебе-то в жизни не хватает?

– О-о! Антоша, мне всего хватает! С избытком…

– Нельзя, Алешка, так распускаться, – увещевал Антон, а я старательно рассматривал его сквозь заволакивающий все сумрак пьянства в середине глухого осеннего дня. И он казался мне маленьким, чуть сгорбленным, с поблекшим опавшим лицом и прижатыми ушами. И удаль его, раскатистая громогласность, бесчисленные анекдотики – все пропало куда-то, будто отобрали их, как форменную одежду вместе с приказом об увольнении от должности.

– Что слыхать-то у тебя? – спросил я и подумал с испугом, что мне это любопытно, но неинтересно – не волнует это меня совсем. Как-нибудь все устроится. Севка твердо обещал.

– Да вроде подыскали мне должностенку, – криво ухмыльнулся Антон. – Директором бетонного завода. Негусто, конечно, да в моем положении выбирать не приходится. Спасибо Дудкевичу за это…

Почему Дудкевичу? Это ведь Севка обещал уладить. Хотя Антон не знает, что я ездил говорить к Севке. Впрочем – какая разница? Дудкевич или Севка? Государственный блат или личный? Все пустое…

– Не грусти, ты еще снова поднимешься… – пообещал я Антону.

А он тяжело покачал головой:

– Вот это дудки! Выскочивших из тележки обратно не пускают. Да и черт с ними! Дудкевич говорит, что на бетонном заводе в наше время можно озолотиться…

– Будешь воровать – в тюрьму посадят, – сказал я бессмысленно, а Антон захохотал.

– Ни-ко-гда! – отчеканил он раздельно. – Это меня раньше, когда я копейки государственной в карман не положил, можно было в тюрьму упечь. А теперь-то кукиш! Я ведь вылетел с должности не из-за того, что преступление совершил…

– А из-за чего? За перевыполнение плана? – обронил я зло – мне Антон был сейчас неприятен.

– За то, что я о преступлении думать боялся, смотреть в ту сторону не мог, чужими руками хотел отбиться. А воровать надо спокойно, рассудительно и твердо. Спасибо державе – она меня научила.

– Ты тоже недоволен «Софьей Власовной»?

– Почему? Доволен. Нищета, бесправие и дикость – дело у нас привычное, тысячелетнее, зато можно с утра пьянствовать. Так что – пусть так будет, коли мы все по-другому не способны…

– Левку Красного не забудь захватить…

– Обязательно! – твердо заверил Антон. – Все нормально. Ничего страшного. Как-нибудь доживем оставшееся. Вот только с дачи казенной велели до воскресенья выметаться…

Я представил эту заваленную мебелью и вещами двухэтажную домину – тремя пятитонками не вывезти.

– Куда же ты этот хлам денешь? – поинтересовался я.

– А что мне там брать? На даче только удочки и лыжи мои, остальное все народное. Это мне держава давала попользоваться, пока я был честным…

Учиться, учиться и учиться. А чему учиться – не сказал.

– Ты не обидишься, если я прилягу? – спросил я Антона. – Чего-то нехорошо мне…

И провалился в горячий душный сон, обессиливающий, полный рваных ужасов, убивающий душу. Во сне была потная бессильная борьба, тяжелое дыхание, падающие с потолка розовые крысы, ходящий на четырех лапах Евстигнеев, прорастающий в меня желтыми узловатыми корнями Дуськин зуб, треск рвущихся лифтовых тросов, свист и завывание бездонного падения и протяжный шепот-крик-напоминание: «ж… ж-жи-жи-жига-жи… жигаче-жигачев-жигачев!!!»

Жигачев.

Сел на диване. В комнате пусто – Антон ушел. В сером бельме окна белесый прочерк снега. Гул и грохот машин на Садовой. Не проснулся еще, как лунатик встал, вынул из ящика пачку бумаги, нашел мятую копирку, сел за машинку и стал лихорадочно стучать запросы. Мне, замечательному советскому писателю и видному журналисту, для увековечения подвигов народных позарез нужно найти героя и пропавшего молодца лейтенанта Жигачева. Сообщите все, что известно, – откуда он, где служил, в 47–48-м годах геройствовал в Белоруссии, как найти, сейчас ему должно быть около шестидесяти лет.