Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

– Расстройство сознания в форме религиозного бреда. Да вообще-то – целая история болезни накопилась у меня. Я уже почти полный круг по спецпсихичкам сделала. У меня шифр двести девяносто пять – а он у них, как каинова печать, не смывается…

– А что такое – шифр двести девяносто пять?

– Это по государственной тайной нумерации название шизофрении. Если однажды тебе поставили такой диагноз, он остается на всю жизнь. Никакая комиссия его снять не может. В крайнем случае могут заявить, что сейчас шизофренического состояния не наблюдается. Но шифр остается навсегда. И всю жизнь уже живешь с клеймом. Ни на работу, ни за границу, никуда с этим шифром ты не попадешь. У нас так и говорят: осужден пожизненно по двести девяносто пятой статье…

Я тоже осуждена пожизненно. У меня проказа и шизофрения. Шифр 295. Шифр остается навсегда.

47. Алешка. Погоня

Первую из десяти Севкиных новых сторублевок я оставил на станции техобслуживания. Ее уже несколько месяцев ждал вечно пьяный слесарь Васька Мяукин, давным-давно укравший для меня необходимые запчасти. Васька – пролетарий с интеллигентскими запросами, читатель «Литгазеты», ценил меня за смешные рассказы настолько, что не отдал дефицитные ворованные запчасти какому-то другому клиенту, хотя его почтение и не простиралось так далеко, чтобы дать их мне в долг.

– Когда пошабашим? – деловито спросил он.

– В обед должны все закончить и выпивать пойдем, – заведомо наврал я ему, поскольку в два часа меня должен был ждать около института Эйнгольц. И выпивать я сегодня не собирался.

– Тогда сымай пинжак – помогать будешь…

Мы с ним работали на пустыре за автостанцией. Как ловко и споро мелькали его пальцы! Васька снял мой старый карбюратор и поставил новый – от «жигуля». У него уже была приготовлена переходная прокладка, удлинитель, он мгновенно вкручивал болты, лихо свинчивал тяги, насаживал шайбы, гайки тянул до верного.

Заменил трамблер, выкинул старую и поставил новую бобину. Снял клапанную крышку и точно довел зазоры, потом чистил контакты, подгонял одно к другому, давая мне короткие команды – держи, тяни, подай пассики, ключ на четырнадцать, нажми, отпусти, на полоборота проверни, стоп! Он был похож на хирурга, копающегося среди кишок, нервов и сосудов разверстого брюха.

Долил масла, прошприцевал передний мост, подвел тормозные колодки. Прекрасный и быстрый мастер торопился изо всех сил – уже маячил обеденный перерыв, когда мы сможем с чистой совестью развести в себе огонь нашего собственного крематория. Его неукротимо призывала адская печь в зеленой бутылке. Я его хорошо понимал.

Он выдал мне машину – лучше новой. А я его обманул. Отдал хрустящую сотню и сказал:

– Возьми бутылку и иди в столовую. Я сейчас к тебе подгребу…

Крутанул стартером молодо заревевший мотор и помчался к Эйнгольцу. Мне нужно, чтобы «моська» вел себя сейчас хорошо, мне предстоит большая гоньба. Сегодня с утра я не видел около дома тусклой неотвязной «Волги» с моими серыми пастырями. Но вряд ли они отвязались совсем – они могут возникнуть в любой момент. Чего они хотят? Следить ведь за мной глупо. Может быть – припугивают?

Ах, как легко и резво бежал «моська»! Мы еще посмотрим, мы еще потягаемся со страшными форсированными машинами.

Эйнгольца я увидел издали: он стоял, опершись спиной на серую облетевшую липу, – коренастый, краснолицый, в своих толстенных, мерцающих синеватыми бликами очках, и казался мне похожим на какое-то доисторическое вымершее животное. В ногах у него, прямо на асфальте, стоял необъятный портфель и две большие хозяйственные сумки, из которых торчали какие-то папки, книги, пачки бумаг.

Он вызывал у меня странное чувство – смесь раздражения, пренебрежения и необъяснимой приязни.

Пыхтя, влез Эйнгольц в машину со своим багажом, поздоровался коротко, утер красное потное лицо.

– У тебя, Эйнгольц, плохие перспективы. Ты – толстяк, неврастеник, литератор и еврей…

– А у тебя хорошие перспективы? – мягко поинтересовался он.

– У нас у всех замечательные перспективы, – согласился я.

Мы долго ехали молча, я видел в зеркальце сзади задумавшегося Эйнгольца – у него было скорбное усталое лицо. Он сказал неожиданно:

– Меня в школе ненавидел наш классный руководитель. Он меня поймал однажды, когда я царапал бритвой парту, выволок за ухо на всеобщее обозрение и сообщил: «Сейчас ты бритвой парту режешь, завтра ты с ножом выйдешь на большую дорогу, и вырастет из тебя наверняка бандит, хулиган, убийца Кирова…»

Я думал, что он продолжит – как-то объяснит свое воспоминание, но он снова глухо, тяжело замолчал. Только на Серпуховке он спросил:

– А откуда ты узнал, что Ула в седьмой психбольнице?

– Не важно. Узнал…

Ах, Эйнгольц, Эйнгольц, больше всего на свете мне не хочется вспоминать, как я узнал, что Ула в седьмой психбольнице.

Я кивнул на его сумки:

– Что это за бебехи?

Эйнгольц усмехнулся:

– Мой архив. Мне предложили очистить стол…

– В каком смысле?

– Меня уволили.

– Но ты же научный сотрудник? Тебя же можно уволить только по конкурсной комиссии? Через ученый совет?