Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Быстро сели в машину, Эйнгольц еще дверь не захлопнул, как я запустил мотор, крутанул на пустой площадке дугу задним ходом, включил первую и погнал на всю катушку прочь от больницы. Мы уже выскочили из подъездной аллеи, когда они в нее только въехали.

Они будут стараться догнать меня изо всех сил – их работа тоже стоит на обмане и очковтирательстве, он ведь «наверняка» побоится доложить начальству, что я их расколол. Им лучше доложить, что объект наблюдения скрылся, используя сложности уличного движения.

Сейчас быстрее! Быстрее! Выиграть секунды! Я не знаю, зачем я убегал от них, мне ведь все равно некуда деться, они перехватят на полдороге или около дома. Но я знал, что надо оторваться. Я знал, что надо с ними бороться, – я ведь не понимал, зачем они пасут меня, и, коль скоро им это зачем-то надо, – я обязан им всеми силами мешать.

До Добрынинского рынка у меня нет выбора – только прямо, самым быстрым ходом. А тут большой развод движения. Налево, через бульвар, здесь за строящимся домом есть проезд на Шаболовку. Снова налево – к Текстильному институту.

– Посмотри назад, Шурик, – ты их не видишь?

Эйнгольц долго всматривался, неуверенно развел руками:

– Кто их знает – сзади много машин, темнеет, я цвет плохо различаю…

Направо – через вторую Хавскую, прямо, налево, к Донскому монастырю. Полный круг, с протяжным воем баллонов, с натужным ревом мотора я промчался вокруг монастыря. Свернул за угол, рядом с Соловьевкой, и влетел в глухую подворотню. Заглушил мотор и выключил подфарники. Обернулся назад – по улице промчались за нашей спиной несколько машин, но был ли среди них МНК 74–25, я видеть не мог.

– А теперь что? – спросил Эйнгольц.

– Посидим, покурим, отдышимся. Потом поедем по домам…

Через подворотню мимо нас шли люди, с криками пробегали мальчишки, густел вечерний сумрак и пронзительней блестел влажный асфальт. Сигаретный дым липнул к щитку, кряхтел и тяжело вздыхал Эйнгольц, с шелестом и гудением проносились по улице машины, загорались в окнах разноцветные плафоны, из открытой форточки приплывал к нам блюз, густой и темносладкий, как патока. Мир жил вечерне, устало и спокойно – он не знал, что эта жизнь подходит к концу, он не знал о нас, двух испуганных беглецах в запыхавшемся от гонки «москвиче», спрятавшемся в темноте чужой подворотни.

– Алеша, ты говорил о запросах, которые ты послал…

– Ну?

– Ты ищешь убийцу Михоэлса и отца Улы? – Он спрашивал запышливо, неуверенно, будто боялся, что я его обругаю и прогоню.

– Да. А ты откуда знаешь об этом?

Он подышал, посопел робко, уклончиво ответил:

– Мы с Улой говорили…

– Так. И что ты хочешь сказать о запросах?

– Я хотел тебе сказать… Я думаю… Мне кажется, ты не получишь ответа… Я тебе сказал это, чтобы ты зря не надеялся…

– Почему ты так думаешь? – удивился я. – Ты что-нибудь знаешь?

Эйнгольц покрутил головой, будто его душил воротник рубахи, погудел носом, сказал негромко, отвернувшись от меня:

– Убийца давно мертв. Ничего тебе не сообщат о нем.

– Не мычи! Что ты тянешь! Объясни мне по-человечески!

– Я не тяну – я всегда старался забыть об этом, и мне стало так страшно, когда я увидел этих убийц на машине – тех, что гнались за нами. Они все могут. Бог весть, что будет с нами завтра. И мы должны разделить между нами то знание, что есть у нас. Я не тяну – я стараюсь получше припомнить…

– Так вспоминай, Шурик, вспоминай! И не бойся – они нам ничего не сделают, у них пока что руки коротки. Эти-то не убийцы еще – это просто шпики… Вспоминай, Шурик…

– Мне говорили, что для убийства Михоэлса привезли одного человека из Москвы и второго взяли в Минске – это был адъютант белорусского министра генерала Цанавы, брата или племянника Берии…

– Все правильно. Как их фамилии были – не помнишь?

– Нет, я не знаю. После убийства их обоих привезли в Вильнюс, там они должны были отсидеться, пока шум уляжется. Все бы и сошло гладко, но в Минск приехал расследовать убийство Шейнин. Во дворе, где произошло убийство, Шейнин нашел лом, завернутый в лоскут войлока, измазанный кровью и кусками мозга…

– Так, значит, старый сыщик нашел этот лом! – вырвалось у меня.

Эйнгольц покорно кивнул:

– Да, он был сыщик получше, чем писатель! Шейнин снял с лома отпечатки пальцев, и произошла катастрофа. По отпечаткам пальцев установили, что они принадлежат адъютанту Цанавы…

– Что ты говоришь, Шурик! Как это могло быть? Ведь адъютант уже отсиживался в Вильнюсе?..

– Им не пришло в голову, что у Шейнина, как начальника следственной части прокуратуры, существует свой выход на дактилоскопическую картотеку. А этот адъютант был в сорок втором году осужден за разбой к шести месяцам штрафбата, на передовой отличился, был ранен, награжден и кем-то представлен Цанаве. Видимо, молодой бандит понравился этому людоеду, и он приблизил его… Надо полагать, он ему крепко доверял, если поручил такое дело…

– Господи! – хлопнул я себя по лбу. – Значит, Шейнин тогда уже знал почти все…

– Да, он стал искать адъютанта, и было решено этого головореза убрать…

– Его фамилия – Жигачев.