Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

А моей закаленной натруженной шее ничего не станется, опосля схватки отойдет. Тут, зятек мой дорогой, ошибочку вы давали: я не кобра.

Я – акула.

Милая эта рыбешка всеядна, вечна и непобедима, потому что не чувствует боли. Избавил ее Создатель от этой слабости – не зная боли, акула в бою до последнего вдоха неукротима.

Я – как акула. Не ведаю боли. Если только не прорастает в средостении фасолька по имени Тумор.

Ну а так-то мне на боль плевать.

Поскольку боль связана с любовью. Так же неразрывно, как убийство с коитусом.

Ничего не поделаешь: обязательный ассортимент, как в нашем отделе заказов – шампанское с бельдюгой. Раз уж одарила природа людей радостным безумием любви, то и боль обязательно берите, дорогие граждане.

А коли ты никого, да и себя самого, не любишь, то ты и боли не знаешь.

Если не лопаются в груди жесткие колючие створки серозной фасоли.

Эх, Мариша, вожделенная моя подружка, пропади ты пропадом, помчусь на встречу с глупым зверьком, не смекающим пока, что весь он состоит из чужой любви и собственной острой боли.

Захлопнул дверь за собой и в лифт вскочил почти на ходу, как когда-то на подножку уезжающего трамвая. Пятнадцать этажей пролетел мой спускаемый аппарат, совершил мягкую посадку в заранее намеченной точке евразийской пустыни, населенной странным народом по имени «руссь», распахнулся шлюзовой люк, и коренное население в лице Тихона Иваныча торжественно встретило меня. Торжественно, но несколько печально.

– Покойник в доме, – сделал он официальное сообщение.

Все-таки общий развал дисциплины в державе и на нем, старой служивой собаке, сказался: знает ведь, сторожевой, что по уставу в рапорт по лагерю включаются не только умершие, но и направленные в больницу, и выведенные за зону на общие работы, но – ленится, конвойный пес, докладывать все, отделывается клубничкой.

– Что – скоропостижно? Без причастия? – ахнул я.

– Оне не причащаются, – треснул в улыбке подсохший струп его рта. – Яврей из девяносто шестой квартиры, Гиршфельд им фамилия…

И, не заметив во мне понимания, должной реакции, пояснил неспешно:

– Те, что в побег намылились. Профессор он, вам давеча машину мыл…

А-а-а! Вон что! Я ведь и фамилии его не знал. Вот народец суетливый – уложился в сжатые сроки, как на колхозном севе. Вчера машину мою мыл, на сдаче моральный капитал себе собирал, а сегодня уже копыта отбросил. Не дождался обещанного мною межгосударственного потепления, бедный рефьюзник. Да-те-с, вот теперь-то он получил отказ окончательный.

Для остальных евреев, правда, и это не урок, им трудно усвоить, что вся человеческая жизнь – это долгое рефьюзничество, не хотят понять, что в конце концов нас всех ждет окончательный Отказ. Они так рвутся в свой Эрец Исроэл, будто там, на краю бытия, можно получить визу на выезд в другую жизнь.

А ведь евреи уже долгие века, целые тысячелетия мрут энергичнее и компактнее остальных народов. Несколько исторических эпох сменилось, и все время они на грани исчезновения. Да вот не вымрут никак…

– Инфаркт хватил, раз – и нету, – докладывал мне Тихон деловито-скорбно, и я угадывал в нем тайную радость конвойного, в самую последнюю минуту не прозевавшего зэка, намылившегося с этапа. Всякий художник ищет завершенности, любой человек надеется увидеть результат своей работы.

– А так-то люди оне тихие были, – рассказывал Тихон. – Не знаю, чего уж про себя думали, может, злость копили… А так – ничего не скажу: тихо вели себя, не нарушали…

Не нарушали. Замечаний по режиму не было. А вот гляди-ка – в побег намылились! Да не поспели. Интересно знать, если бы я рассказал ему вчера, когда он сговаривался со мной насчет мойки «мерседеса» и все норовил оскорбить меня сдачей, если бы я ему сообщил, что однажды, много лет назад, я чуть было не организовал всему его племени окончательный отказ? Он бы враз забыл о рублях сдачи, он бы пришел в такое волнение, испуг, ненависть, гнев, так напрягся бы! Я бы расширил ему сосуды лучше всякого нитроглицерина! И он наверняка не умер бы. Никто не знает, в чем спасение. Да и я не знал, что ему суждено откинуть хвост. А если бы и знал – все равно ничего не сказал бы.

Спаси я его от смерти, он – в благодарность – от волнения решился бы нарушить режим, собрал бы американских корреспондентов, чтобы сообщить им мою тайну, и вышла бы мне исключительная бяка.

Нет, жизнь – штука довольно сложная, а смерть – удивительно простая, и не надо путать кислое с пресным, никогда не следует забывать первую заповедь нашей «вита нуова»: все друг другу – враги.

Дедушка нашего самообразования, почтенный Михаил Васильевич, корифей русского ликбеза Ломоносов правильно указывал: если кому-то чего-то прибыло, значит от тебя этого «чего-то» – убыло.

И я спросил Тихона серьезно:

– А тебе, Тихон Иваныч, никак усопшего жалко?

Он перевел на меня свои голубые глазки, незабудковые, простые, лубяные, исконно-мудрые:

– Жалко? – и усмехнулся длинно. – Чего ж об умерших жалеть? Павел Егорович, о чужой смерти тужить может только тот, кому вечная жизнь обещана. Бессмертный то есть. А нам-то – чего жалеть? Сами в свой час помрем.