Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Набычился Ковшук, распустил бледные брылья, надул их недовольным буркотеньем – стоял он передо мной, как вся наша жизнь: такая вроде бы важная и такая глупая, грубая, грозная, грузная, грязная.

– Не брюзжи, брудастый бурый буржуаз, не бурчи, дорогой мой Семен Гаврилыч, – сказал я ему задушевно и ласково взял его под руку, повлек за собой безоговорочно к бару. – Не стой, роднуля, как витязь на распутье над старыми черепами, плюнь, мы с тобой сейчас выпьем…

– Я днем не пью, – мрачно поведал Ковшук.

– Надо избавляться от старых пороков, – уверенно сказал я. – Не гордись, Сема, своими слабостями. Мы ведь с тобой люди на все времена.

– Мне так много не надо, – усмехнулся Ковшук. – Свои бы годы изжить по-тихому…

– Перестань, Семен, и слушать не желаю! Нам ли стоять на месте – в своем движении всегда мы правы! Таким нас песням учили?

– Где они, эти учителя песельные?

– В нашем горячем сердце! – воскликнул я. – В нашей холодной голове и чистых руках беззаветных рыцарей из ВэЧиКаго…

Бросил подкатившемуся бармену десятку и велел дать два сухих мартини.

– Ничего, Семен, что мартини? – спросил я, извиняясь. Они ведь все равно мне «сливок» не дадут, это твой специалитет…

Семен довольно кивнул брыластой мордой утопленника.

Чокнулся я с ним своим бокалом, звякнули тоненько льдинки внутри, маслинки подпрыгнули, и потекла в меня душистая горьковатая живая вода из прозрачного цилиндрика, как камфора из шприца в умирающее от удушья тело.

Допил до донышка, льдинки губы обожгли, долька лимонная на язык бабочкой опустилась, и фасолька Тумор, будто сверлившая непрерывно дырку в моей груди, захлебнулась мартини, утонула в нем, замолчала.

Посмотрел я на Ковшука, а тот бокал свой пригубил, на стойку поставил, к бармену подвинул, кивнул важно адмиральской фуражкой, а тот – коктейльная муха липкая – понятливо залыбился, схватил мартини и захлопнул бокал в холодильник.

– Ты чего, Сем? – удивился я. – Мартини не нравится?

– Мне, Паша, что мартини, что «сливки» – один хрен. А Эдик, – он кивнул на бармена, – подаст его какому-нибудь фраеру вроде тебя, а мне трояшечку вернет. Мне – польза, тебе – радость от шикарной жизни, и Эдику заработок, рубль тридцать пять. Вот все и довольны…

И я как-то потускнел от его слов, скукожился, пропал мой азарт. В этом жестком злом големе – под многослойными напластованиями отечных складок, нелепых бровей, грязноватого сукна швейцарского мундира, далеко за желтыми галунами убогой униформы – было какое-то неведомое мне знание, большее, гораздо большее, чем в старых, сожженных мною накануне листочках, знание мне чуждое, опасное, страшащее.

И очень далеким предчувствием, слабым тревожным ощущением ошибки мелькнула вялая мысль, что зря я доставал топор из-за порога. Столько лет пролежал – не надо было трогать, пускай и дальше валялся бы в небытии, пока ржа времени окончательно не источила бы его до истлевшего обуха.

Может, и не надо было трогать, да только выхода другого у меня не было. Мне мой МОДУС ОПЕРАНДИ менять поздновато.

Глядя, как бармен суетливо копошится со своими бутылками в дальнем конце стойки, я сказал Ковшуку:

– Жаль, Семен, книжек тебе читать некогда. Любопытно про тебя написал один поэт: «Кто знает, сколько скуки в искусстве палача!..»

Ковшук равнодушно пожал тяжелыми покатыми плечами, ответил лениво:

– Может быть. Я не знаю. Я ведь, Пашенька, не палач. Я был забойщиком – это совсем другое дело, ты должон понимать. Палач – это исполнитель приговоров, вроде служащего на бойне. А мы с тобой занимались делом живым, тонким – оперативной работой. Правильно я говорю?

– Ты, Сема, всегда правильно говоришь. Теперь слушай меня: сейчас придет мой клиент, мы с ним обедать будем. Ты присмотрись к нему повнимательнее, он парень крутой. Приезжий он, иностранец. Запомни личность. Я тебе потом объясню, где сыскать его, и тогда уж посоветуемся, прикинем, спланируем, как с ним разобраться получше…

Ковшук согласно кивал головой, что-то соображал, потом раззявил свой длинный безгубый рот:

– Не надо ничего планировать. И советоваться нам не о чем…

– Это как? – не понял я.

– А вот так! Пока ты книжки про палачей читал, планировал и выхитривался, я вот этой рукой… – он сунул мне под нос огромную белую отечную ладонь —…вот этой рукой версты две народу уложил! Так что мне с тобой советоваться не о чем…

– Боишься сглазу, что ли?

– Не сглазишь ты меня. Но и не присоветуешь… Ты – прирожденный опер, комбинатор, значит. Интриган. Ты думаешь сложно. А бить людей надо коротко, просто. Вся придумка должна быть с хренову душу – кольнул ножиком под яремную вену и исчез. И лишнего мудрить нечего – тебя послушать, такие турусы на колесах разведешь, в два счета напортачишь…

Конечно, в принципе этот живорез, не очень хорошо представлявший, чем я занимался в Конторе последние годы, был прав. Сценарий убийства должен быть предельно прост. Сложно готовят убийства в кино. А в жизни это делается примитивно. И, естественно, грамотно. Грамотно убиваемый человек умирает удивительно тихо, быстро, покорно, он будто помогает забойщику.