Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Я пожал плечами, а Мангуст подмигнул мне заговорщицки, почти товарищески:

– Много. Достаточно много. И вам не справиться.

– Ох, сынок, что это ты меня все пужаешь, в угол загнать стараешься? Ты меня, похоже, за кого-то другого принимаешь!

Мангуст покачал головой и упер в меня мягкий, задумчиво-внимательный взгляд удава, а я с отвращением ощутил, как быстро удлиняются, растут мои уши, наливаются кровью глаза и переполняет меня рабья инсультная неподвижность, жестокая связанность чужой волей.

– Нет, я не ошибся. Вы – это вы. И вы даже лучше, дорогой папа, чем я вас представлял по рассказам.

– Вот и вижу я, Мангустик, что чересчур много рассказов ты обо мне наслушался.

– Это правда. Много. Вот столько… – И раздвинул большой и указательный пальцы сантиметров на пять, будто держал между ними сигаретную пачку или стакан.

Или папку уголовного дела.

– Брось, сынок, не слушай глупостей – мы же с тобой интеллигентные люди!

– Нет! – засмеялся Мангуст и снова замотал башкой. – Вы – нет, дорогой папа…

– Это почему еще? – вздыбился я.

– Потому что русские интеллигенты – это плохо образованные люди, которые сострадают народу. А вы – уважаемый профессор, следовательно, человек, хорошо образованный. И народу не сострадаете.

Он, еврейская морда, откровенно смеялся надо мной. Ладно, раз пока не удается атака, то и я посмеюсь. Он же сразу понял, что я небывалый весельчак.

И доверительно хлопнул его по плечу, а ощущение осталось такое, будто ладонью о косяк рубанул.

– Льстишь ты мне, чертушка! Какое уж там образование – по ночам между работой и сном научные премудрости постигал! Как говорят – на медные деньги учился.

– Надеюсь, не переплатили? – сочувственно спросил Мангуст.

– Кто его знает, может быть… – пропустил я и эту плюху промеж глаз. – А скажи мне, сынок, откуда ты язык наш так хорошо знаешь?

– А я учился на настоящие деньги. На золотые, – серьезно заверил Мангуст.

Он сидел передо мной, удобно развалясь на стуле, Мангуст Беркович, иудейский гость, и пел не спеша свою нахальную арию про их богатство и силу, и в его фигуре, позе, выражении лица было ощущение гибкой мощи, очень большой дозволенности и сознания моей беспомощности.

А развязности в нем все-таки не было. Развязность – всегда от неуверенности и слабости. Развязность – извращенная мольба о близости, визгливая просьба трусов и ничтожеств о снисхождении.

И вдруг, со щемящей сердце остротой вспомнил, что когда-то, много лет назад, я сидел вот так же, слегка развалясь, за своим огромным столом на шестом этаже Конторы и беседовал с людьми, для которых я был велик, как архангел Гавриил, потому что держал в руках ниточку их жизни и в моей власти было – только ли подтянуть ее чуть потуже, подергать сильнее или оборвать ее вовсе. Мне не было нужды в развязности.

Развязным был Минька Рюмин.

А мы, с моим зятьком дорогим, Мангустом Берковичем, родственничком моим пришлым, – нет! Мы другой закваски ребята, иного розлива бойцы.

Наклонился он ко мне ближе, облокотился о столешницу, заскрипели жалобно ножки, и мелькнула почему-то быстрая мысль, что была на Руси в старину мера такая – берковец. Берковец – десять пудов.

Какие там пуды! Нет больше в мире никаких пудов. Это только мы свой нищенский урожай на пуды мерим. Берковец теперь называется баррелем. В слове баррель – бормотание нефтяных струй, бойкий рокот золотишка. Настоящих денег.

В Мангусте – десять пудов силы, берковец уверенности, баррель ненависти. Не отпустит меня живым, подлюга.

– Насчет денег – это ты правильно заметил, сынок: хорошая учеба любого золота стоит, – сказал я горячо. – Народ наш бедный от неучености вековечной…

Он криво, зло усмехнулся. А я думал о том, что выкрутиться могу только благодаря парадоксу поддавков – там побеждаешь, проигрывая свои шашки. И для японского рукопашного боя это основа: атака возникает только из отступления.

– Ты не смейся, сынок, ты человек здесь чужой, про нас плохо понимаешь. А главная наша беда – темнота духовная. Горе-то горькое наше в том, что никогда в России не чтили пророков и Бога не боялись, а верили исключительно в приметы и суеверные знаки и страшились только черта!

– Значит, я правильно угадал, что вы народу не сострадаете? – серьезно спросил Мангуст.

Но тут пришел официант, молодой человек в грязном белом смокинге, с лицом красивым и бессмысленным, как у царского рынды.

– Чего заказывать будете? – спросил он с легким отвращением к нам.

– Вот, глянь на него, сынок, – показал я на официанта пальцем. – Взгляни на этого прекрасного кнабе, что по-вашему значит мальчуган. Разве он нуждается в сострадании? Вот скажи сам, обормот, тебе разве нужно наше сострадание?

Рында нахмурился. Его матовые щеки манекена налились еле заметно краской – на нем хорошо было бы показывать студентам, что мозгу для работы необходим прилив крови. Но приливная волна схлынула, оставив на каменистом берегу две четкие мыслишки.