Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Господи, какие там лежали тайны! Можно поклясться, что в мире нет хранилища больших богатств, чем сейф Виктора Семеныча Абакумова. Ибо любое богатство – это власть, и не существует сильнее власти, чем всемогущество хранителя чужих тайн. И растет эта власть, пухнет и наливается мощью пропорционально количеству этих тайн.

И наша замечательная Контора – всесоюзный, всемирный банк человеческих секретов, которые были отняты у их хозяев расстрелами, битьем, обысками, агентурными донесениями, шпионскими сообщениями и оперативными комбинациями, – Контора обрела неслыханную власть над людишками, взяв к себе на хранение подноготную целых народов.

И нечто самое интересное, подспудное, сокрытое, незримое, затаенное – из жизни хранителей чужих тайн, властелинов чужих замыслов и поступков – лежало в сейфе главного хранителя чужих судеб генерал-полковника Абакумова.

Поэтому, заглядывая исподтишка в заветный ларец министра, я слушал оглушительный стук своего сердца и напряженно соображал – удастся ли мне пронырнуть сквозь разрастающуюся лавину борьбы за чужие тайны, или она подхватит меня и поволочет вместе со всеми – «на общих».

Ведь каприз нашей жизни состоял в том, что свою охоту за тайнами я совершал самовольно, негласно, секретно, как говорится, строго конфиденциально, и все мое хитромудрие было сейчас направлено на то, чтобы не сдать эту тайну на хранение Абакумову.

Одна из моих тайн уже лежала у него в сейфе. По-моему, достаточно.

И дело не в том, что я не верил в добрые чувства Абакумова ко мне. Просто хранение таких важных тайн – невероятно тяжелая работа. И опасная.

Никогда нельзя угадать, в какой момент он оступится, чудовищный груз рухнет на него, и хранилище перейдет в чужие руки.

Чьи?..

А вот этого, кроме бессмертного Пахана, заранее знать не мог никто, потому что никогда явные фавориты не входили хозяевами в зал заседаний правления страхового общества России…

Абакумов с лязгом захлопнул дверцу внутреннего сейфа, взял из стального шкафа несколько листков и, помахивая ими в воздухе, сообщил:

– Товарищ Сталин мне верит! И любит меня! Он знает, что только я ему верен до гробовой доски. Я один!

Он уселся за стол, поманил меня пальцем и сказал:

– Вот ты, поросенок, видел когда-нибудь личную надпись товарища Сталина? Не видел? На, посмотри, внукам расскажешь…

Он протянул мне бумаги – это было «Положение о Главном управлении контрразведки Красной Армии – СМЕРШ».

– Смотри, читай, что обо мне написал Иосиф Виссарионович… – Он тыкал пальцем с белым широким ногтем в машинопись, где в пункте втором было напечатано: «Начальник ГУКР-СМЕРШ Красной Армии подчиняется наркому обороны СССР». И жирным синим карандашом вписано над печатной строкой: «…и только ему».

– Понял? Я подчиняюсь Ему! И только Ему!..

Он бережно разгладил на столе скрижаль с синим карандашным заветом и приказал:

– Явишься ко мне послезавтра в три пополуночи!

– Слушаюсь! – вытянулся я.

– Пашку Мешика вызову из Киева. Устрою вам очную ставочку. Если выйдет так, как ты тут доказывал, шей полковничью папаху… А не выйдет – тогда…

Он не сказал, что тогда будет. И мне ни к чему было спрашивать. Догадывался…

Я и получил полковничью папаху – серую, каракулевую. Только не послезавтра, а через два года. Из рук совсем другого хозяина страхового общества России.

Выслужили мы все-таки с Минькой татарский подарок – ременный кнут и баранью шапку.

Глава 16 «Орбис террарум»

Обманули, как ребенка.

Снился долгий, красочный и страшный сон, очень долгий – почти целая жизнь, потом очнулся – и нет в руках кнута, и не покрытая папахой голова зябнет от тоскливого ужаса.

Лед под ложечкой и сверлящее кипение за грудиной. И Мангуст напротив, вечный, неистребимый, неотвязный – жидовская зараза.

– Мы уже почти пять часов пируем, – сказал я. – Сыт. По горло.

– Неудивительно, – согласился Мангуст. – Яства для нашего пира собирали тридцать лет…

– А вы за один обед хотели бы выесть меня? Как рака из панциря…

– Нет… – покачал он головой.

– Чего же вам надо?

Мангуст взял с приставного столика бутылку минеральной воды, откупорил, налил, бросил в стакан какую-то белую шипучую таблетку, посмотрел на свет, сделал несколько неспешных глотков и тихо сообщил:

– Ваше публичное раскаяние.

Я махнул рукой:

– Во-первых, публичное раскаяние не бывает искренним. Настоящее раскаяние – штука интимная. А во-вторых – мне не в чем каяться. Я ни в чем не виновен. Лично я – не виновен…

И шкодница-память вдруг ехидно вытолкнула наверх непрошеное, давно забытое…