Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Я смотрел на него через обзорное зеркальце и думал, что этот смешной человечек, похожий на пеликана, наверняка бы возрадовался своей скучной жизни при отсохшем поросенке, кабы знал, что уезжает из своего дома навсегда. Но он ни о чем не догадывался и, только посмотрев в окно, всполохнулся: «Батюшки, куда ж это мы с тобой заехали? Никак, Сокол минуем?»

– Ага, Сокол… – Мы промчали развилку на Волоколамское и повернули на Ленинградское шоссе. – Человек с нужной вещью боится ехать в город. Ты вещицу посмотришь, определишь, что это такое, сколько стоит и кому могла принадлежать, – и везу тебя домой…

За городом светила лишь мутная белизна полей, дымные далекие огоньки каких-то несуществующих жилищ, черно подступал к обочинам лес. Еще километров восемь. Там место, указанное мне вчера в газете «Вечерняя Москва». Место вечного упокоения моего агента Дыма, старого ювелира Замошкина, умного пеликана, знавшего забавную тайну о том, что у нас с ним нет и не было души. Не наша это вина и не достоинство, просто определенное свойство наших организмов.

Ах, с каким удовольствием поговорил бы с Дымом Сергей Павлович Крутованов! Как много интересного узнал бы он обо мне, о возлюбленной своей барышне Никульцевой, о себе самом. Но я не могу ему доставить этого удовольствия.

А у моего дедугана все равно нет выбора: состоявшийся разговор со мной или предполагаемая беседа с Крутом для него закончились бы однозначно. Может, чуть изменились бы обстоятельства и место захоронения. Хотя для человека, не ощущающего в себе души, место и способ захоронения не имеют значения. Исполнитель приговоров Касымбаев, знакомый мой, рассказывал как-то, что у киргизов вообще нет кладбищ – есть в горах «место для бросания костей»…

Красная стрелка спидометра уперлась в «120». Глухо гудели баллоны на промерзшем асфальте. Редкие встречные машины слепо шарили по дороге желтыми лучами фар.

Замошкин завозился на сиденье и спросил с тревогой:

– Ехать в город с вещицей побоялся, а меня не побоится?

– Не побоится, он тебя и не увидит.

– А как же тогда?..

– Не морочь мне голову, я сейчас о другом думаю.

Он замолк, но я физически ощущал охватившее его волнение, его тихую суетливую копошню сзади, испуганное сопение.

– Скоро? – не выдержал он.

– Теперь скоро, почти приехали… – Я свернул с шоссе на булыжный проселок, на обледенелых каменьях юзом носило зад машины, пока мы объезжали спящую деревню Ховрино и по крутогору медленно спускались на берег Москвы-реки.

– Где? – выдохнул Замошкин.

– Здесь. Давай выйдем из машины, не нужно, чтобы нас тут видели…

Послушно, как под гипнозом, вывалился наружу Замошкин, захлопнул за собой дверь, и кромешная темнота объяла нас.

– Паш, здесь же мгла и жилья никакого, – как напуганный ребенок просил он меня об успокоении.

Я взял его под руку и заботливо повел к кромке речного льда – у меня уже обвыклись глаза с темнотой, да и снег хорошо отсвечивал.

– Нам, Сергеич, в наших делах свет и многолюдство совсем не нужны, – объяснил я ему, но он слабо вырывал свою руку и бормотал:

– Что ты удумал… тут и людей никаких быть не может… поехали назад…

А я вел его по льду к середине реки, напряженно всматриваясь в завидневшуюся впереди полосу черноты. Самому бы не угодить.

Вчера в «Вечерке» был радостный репортаж о том, что первый сормовский речной ледокол, проломив ледяной панцирь, пришел среди зимы в Северный речной порт. На кой черт это нужно – очередной бессмысленный рекорд, – но в течение суток пролом сохранится наверняка.

Замошкин вдруг остановился, повернулся ко мне, схватил за руки и жарко, яростно прошептал:

– Паш, ты меня убивать привез?

Я ненатурально засмеялся:

– Сергеич, ты совсем сдурел, что ли? Зачем мне тебя убивать?

– Не знаю зачем, но сердцем чую – убить ты меня хочешь. Смертью от тебя наносит…

– Да перестань глупости говорить, Сергеич! – Мы уже были рядом с черным торосистым фарватером, и глыбки вывернутого льда перехвачены спайками. – Глянь лучше сюда, посмотри под ноги!.. Оглядись!..

Он отлепился от меня, повернулся и наклонил подслеповато голову к насту. Из под шарфа выглянула горбатая жирная шея. Я размахнулся и ребром ладони, как топором, секанул резко, с вытяжкой под свод черепа.

Хрустнул чуть слышно позвоночник, мокро булькнул горлом ювелир и грузно упал в снег. Я присел рядом на корточки, быстро обшарил все карманы, бумажник положил к себе, связку ключей, лупу, маникюрные ножницы, какой-то волчок, всю эту чепуху связал в носовой платок.

Потом поднял его – тяжеленек старик оказался! – и бросил на темнеющий вздыбленный лед пролома. Но труп не погружался, не продавливал уже схватившийся ледяной припой, и тогда я с силой ударил его в спину, и сразу же разнесся скрипучий протяжный треск, льдины раздались и проглотили Замошкина. Над черной водой вздулось несколько пузырей и закурился легкий парок. Я бросил в промоину связанный из носового платка кулек, отряхнул руки и пошел к берегу.