Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

— Ладно, Семен, делай как знаешь. Ученого учить… — махнул я рукой и пошел в зал.

Меня маленько беспокоило опоздание Мангуста — было уже пятнадцать минут четвертого. Я, собственно, и в баре уселся потому, что через стеклянные двери был хорошо виден проход из вестибюля в ресторанный зал. И я собирался не спеша понаблюдать за Мангустом, пока он будет в зале крутиться, меня разыскивать. А он, собака, опоздал — вот она, хваленая немецкая точность, — и встреча наша в итоге начнется как лобовая атака.

Уселся я за столик у окна, поближе к эстраде, под огромным торшером. Взял карточку и задумался над заказом. Собственно, там думать особенно не над чем было, но, подняв перед собой здоровенную папку меню, я мог незаметно рассматривать вход.

Наверное, долго еще прикрывался бы я этой дурацкой картой и глазел в стеклянный проем дверей, если бы вдруг не услышал за своей спиной тихое шипение, едва слышный треск, торопливый шорох — словно быстро прогорал бикфордов шнур, и нервы мои, раскровавленные и раздерганные, как ползущий из мясорубки фарш, напряглись тугим пульсирующим комом, и не успел я обернуться — ударил по этому воспаленному кому пронзительный резкий хохот, визгливый, скрипучий, задыхающийся.

Голова сама по себе влезла в плечи, не было сил обернуться, а хохот не замолкал, сипел и надрывался, перхал и плевался, и на лицах сидящих неподалеку за столиками людей растеклось удивление.

Неукротимый пропоицкий хохот старого Гуинплена. Над чем смеешься?

Собрал все силы и рывком оборотился.

Мангуст.

Сидит за столиком, за моей спиной. Молча рассматривает меня. Глаза строгие, губы поджаты.

А на столе — серый мешочек с бантиком, надписью английской: «Хи-ха-ха!» Механическая игрушка — искусственный смех.

Мы внимательно смотрели друг на друга, а мешок прыгал на столе от своего механического веселья, заливался, взвизгивал, давился хохотом, хрипел и хихикал. Мы дожидались терпеливо, пока иссякнет его заводное ликование.

Как же ты, сволочь, незаметно прошел мне в тыл? Ай-яй-яй, маленький зверь, выходит, что ты явился еще раньше меня и наблюдал за моими маневрами?

Мешок еще раз булькнул, хрюкнул, зашипел негромко — и умолк.

Ну-ну. Великий Пахан говаривал: хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Мангуст ласково заулыбался, встал, взял мешочек со стола и пошел мне навстречу, широко распахивая объятья.

— Дорогой папа! Вы показались мне вчера очень веселым человеком. Я решил сделать вам маленький презент — его веселье тоже не зависит от обстоятельств…

Молодец. Просто бандит какой-то! Настоящий террорист.

И я заулыбался изо всех сил. Я натягивал на лицо, будто противогаз, приветливую улыбку, томленье радостного нетерпеливого ожидания, восторг простого русского папаньки от встречи о долгожданным зятьком, оттого, что он тоже необычайный весельчак и шутник, от предвкушения нашей совместной пьянки, которая — при таком составе игроков — должна превратиться в незабываемую фиесту.

Обнял Мангуста горячо, облобызал троекратно, и было у меня ощущение, что я обжимаюсь с высоковольтной мачтой — такой он был жесткий, холодный, весь из торчащих углов и железных ребер.

Может быть, за границей растят каких-то других евреев? У нас они жиже, жирнее, жалобнее.

— Ну-кась, сынок, садись. Мангустик мой дорогой, обсудим не спеша, что будем кушать, чем запивать…

— Мне все равно, — лениво заметил Мангуст.

— Ну уж, не выдумывай! Давай икорки черной возьмем, очень это популярная еда в нашем народе…

Мангуст усмехнулся:

— Боюсь, что эта еда по карману только коммунистам. Я беспартийный, могу есть что-нибудь проще…

— Да ты за мошну свою не тужи, я тебя угощаю, не жидись, ешь от пуза. У нас не то что в вашей Скопидомии — коли пригласил гостя, тем более родственника, корми его до отвалу!

— Это верно. Немецкий счет — не так красиво. Но при этот счет нет гостей и нет хозяев. Оба равны. Оба свободны. Обедают и ведут переговоры. Это удобно.

Не знаю уж, то ли он так тщательно подбирал слова и выражения, то ли еще почему, но даже акцента в его разговоре почти не было.

И развел я горестно руки:

— Как тебя, такого педанта, немца, прости господи, моя медхен, дорогая моя тохтер полюбила? Все у тебя по форме, по параграфу. Я ведь хочу по-нашему, по-простому — чтоб как лучше было! Смотри, захочешь потом родственных чувств, абер — дудки! Поздно! И я на тебя осерчаю…

Он покивал добродушно:

— Больше, чем сейчас, вы не будете сердитым…

— Ну гляди, тебе жить! Хочешь, закажу тебе чечевичного супа, очень, говорят, любимое блюдо в вашем народе?

Мангуст снисходительно улыбнулся:

— И это угощение я не могу принять от вас, дорогой папа. Я не сомневаюсь в вашей мудрости Иакова, но уверяю — я не красный Исав. Мы вообще не едим чечевицу…

— Кто это «мы»? — быстро поинтересовался я.

Мангуст смотрел на меня мягко, добродушно-задумчиво.

— Мы? — переспросил он, неопределенно помахал рукой. — Те, для кого каждый родившийся первороден, и потому жизнь его священна, неповторима и неприкосновенна.

Я это слышал уже где-то, когда-то я уже слышал эти слова.

— И много вас, таких?

— Вы хотите знать, трудно ли вам будет справиться?