Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Кажется, я понял. Какие-то подробности намерений Абакумова мне, естественно, не были известны. Но одно было ясно: нашу очную ставку с Мешиком он планирует не как официальную процедуру, а вроде дружеского разговора с пьянкой, которой будет внимательно дирижировать. И не хочет объявлять Мешику, что знает в подробностях историю с Сапегой. Наверняка вдруг попросит у меня под каким-нибудь предлогом пистолет, потом покажет хорошо знакомую вещь Мешику, ввергнет его в полную панику, в ужас. И сосредоточит все внимание Мешика на мне — человеке, владеющем тайной убийства Сапеги.

Мешик после этого, безусловно, подтвердит все о саксонском алмазе, прилипшем к рукам Крутованова. И возненавидит меня лютой смертельной ненавистью. А проникшись этим высоким всепоглощающим чувством, Мешик через свои немалые связи соберет всю гадость обо мне и при первом удобном случае вручит Абакумову. Вот и будем мы, ненавидя и боясь друг друга, лежать в обнимку в сейфе с наборным замком у министра и работать на него, не переводя дыхания, ибо кто первый устанет, тот вылетит из игры.

В никуда. Как Сапега.

Прекрасный ход. Просто великолепный. Как говорят бильярдисты — кладка на две лузы.

А министр сидел, по-бабьи подперев ладонью щеку, смотрел на меня грустно.

— Вопросы есть?

— Никак нет, товарищ генерал-полковник! Все понял. Пистолет всегда будет при мне. — И бережно опустил браунинг во внутренний карман.

Абакумов вздохнул и, видимо не доверяя до конца моей сообразительности, поведал печально:

— Рассказывали мне, что Пашка-то Мешик денщика совсем отстранил от чистки сапог. Только мадам министерша их чистит, чуть не языком блеск наводит и сама же ему их обувает. Это у нее епитимья такая. А Пашка, когда пьяный, хлещет ее голенищем по роже, приговаривает: «Эх ты, кусок старой бляди, какого парня пришлось из-за тебя… Э-эх!..»

Хмыкнул я неопределенно, а Виктор Семеныч подмигнул мне товарищески и, чтобы я не отдалялся слишком, не отплывал сверх меры от борта его державного корабля, подцепил меня багром своего сверхсознания, подтянул ближе:

— Смотри, Пашуня, в генералы выбьешься — не заводи себе прытких адъютантов. А то придется твоей евреечке сапоги генеральские полировать: ее гордыне горечь хинная, а тебе — злоба лютая… — неодобрительно покачал головой и бросил: — Ну, ладно, свободен. Можешь идти…

Почти до двери я дошел, пересекая необозримый кабинет, когда услышал за спиной негромкое:

— Прочитал я протокол допроса… этого… как его… Когана… что ль?

Я замер. И сердце в груди оборвалось и повисло в пустоте грудной клетки. Медленно-медленно обернулся, и показался мне Абакумов бесконечно далеким, будто смотрел я на него в перевернутый бинокль.

— …Товар-малина, говна в нем половина… Этот следопыт наш… Рюмин… ба-альшой выдумщик… И усердие в нем — не по уму… — И, упреждая меня, сказал быстро: — Ты-то, надеюсь, не имеешь к этому делу отношения?

— Самое что ни на есть отдаленное, — севшим от страха голосом пробормотал я.

— Вот и не приближайся к нему на версту. Я сейчас домой поеду — пару часиков соснуть, потом вернусь и сам допрошу Когана. И Рюмина заодно. И если мне пархатый не подтвердит все доподлинно — я Рюмину язык через жопу вырву. — И, сжав кулак, показал, как будет выдирать Миньке язык. — Иди, я тебя вызову.

Не помню, как промчался через приемную, длинный коридор, застланный алой дорожкой. Лестница, марш вверх, площадка, еще вверх, еще, некогда ждать лифта, снова длинный коридор, оглушенный и слепой бег, немой распах двери рюминского кабинета — и валяющийся на полу без сознания Коган, и Минька над ним — бледный и растерянный.

— Что?! — крикнул-выдохнул я.

— Отказывается… — развел руками Рюмин. — Не подписывает ничего, жидяра гнусная…

Он взял со стола графин и стал лить воду на голову Когана, и булькающая струя, смывая с лица кровяные затеки, разливалась на яично-желтом паркете бурой грязной жижей.

Коган замычал, застонал протяжно, выныривая медленно из спасительной пустоты беспамятства, разлепил спекшиеся губы, распухшим багровым языком попытался поймать текущие по черному изуродованному лицу капли.

Я с удивлением заметил у него во рту обе вставные челюсти, каким-то чудом уцелевшие за время столь долгого мордобития.

— Миня, он должен подписать протокол, — сказал я, хотя надежды почти не оставалось. — Через пару часов тебя вызовет Абакумов, и, если Коган не подтвердит протокола, нам всем конец…

— Как же так? — выкатил Минька свои белые бельма на поросячьем рыле. — Как это? Ты же сам говорил…

— Говорил! Говорил! Кто тебя, идиотину, гнал с протоколом к министру? Да поздно сейчас рассуждать! Надо, чтобы он подписал…

Коган очнулся совсем, приподнял голову, мутно посмотрел на нас и хрипло сказал:

— Господи… Господи… За что Ты меня… так…

Отворилась дверь, и в кабинет заглянул Трефняк. Я махнул ему рукой: «Заходи!» — а сам присел на корточки рядом с Коганом и спросил:

— Моисей Борисович, вы меня хорошо слышите? Понимаете, что я вам говорю?

Коган прикрыл веки.