Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

— За эти несколько дней вы уже многое поняли… — Я старался говорить спокойно и убедительно. — И вчера приняли единственно правильное решение чистосердечно признаться…

Коган замотал головой.

— Вы меня… замучили… — просипел он.

— Вы ошибаетесь, Моисей Борисович! Вы еще даже и не пригубили от чаши страданий! Ваши испытания — это лишь обработка. Ну, подготовка к разговору…

Минька крикнул:

— Сейчас, пархатая рожа, сделаем тебе клизму из каустика с толченым стеклом!

Я показал Миньке кулак, а Когану сообщил:

— Прошу вас, Моисей Борисович, не вынуждайте меня на крайние меры. У нас нет времени, и я поставлен перед необходимостью заставить вас говорить правду, уверяю вас, что вы даже не представляете, какие ждут вас муки. Одумайтесь, пока не поздно…

Он схватился за горло и засипел снова:

— Горит… горит все… Боже мой милостивый… как горит… все внутри… Снегу… дайте глоток снегу… горит… снегу… тогда подпишу…

— Ах ты, свинья лживая! Собака грязная! — фальцетом завопил Минька. — Думаешь снова провести нас! Горит у него! Да ты хоть сгори тут!..

Но я видел, что выхода уже все равно нет, и приказал Трефняку:

— Неси снега!

— Откуда? — удивился Трефняк.

— От верблюда! Дурень, беги на улицу, зима небось!..

Трефняк беспомощно огляделся в поисках посуды, не нашел ничего подходящего, схватил стоящую в углу фаянсовую белую плевательницу и сказал:

— Нехай! С харкотиной тож зъист!

И ушел. Окно туманилось серой слизью рассвета.

Минька, снедаемый яростью и страхом, потерянно слонялся по кабинету, безнадежно приговаривал:

— Смотри, гадина, попробуй только не подписать — вытрясу поганый твой кошерный ливер…

Это он себя так взбадривал. Потом подошел к внушительному полированному ящику радиоприемника «Мир», щелкнул выключателем, и глазок индикатора не успел налиться зеленью, как рванулся в комнату, будто из прорвы, бас Рейзена:

Сатана там правит бал,
Там правит бал!
Сатана там правит бал…
На земле весь род людской
Чтит один кумир свяще-енный…

— Выключи! — крикнул я Миньке, и Мефистофель пропал с затухающим воплем — «Сатанатам… сатанатам…»

— Моисей Борисович, давайте я вам помогу сесть за стол, сейчас принесут снегу, а вы пока подписывайте протокол…

Коган снова приподнял голову, оглядел нас с Минькой прояснившимся глазом — одним левым, — потому что правый был закрыт чугунным кровоподтеком, и тихо, очень удивленно сказал:

— Какие… вы… молодые еще… парни…

Втянул в себя воздух со свистом, закрыл глаз и забормотал еле слышно, будто себе что-то объяснял, только что понятое растолковывал:

— Молодые клетки… новообразования… у старых клеток нет этой бессмысленной… энергии уничтожения… метастазы… сама опухоль — в мозгу… вы будете расти… пожирать организм… людей, государство… пока не убьете его… тогда исчезнете сами…

Пришел Трефняк с полной плевательницей снега — грязного, с песком.

— С тротуару… от сугроба набрал, — деловито пояснил он.

И Коган долго лизал эту мусорную жижу, но глотать уже не мог, и она стекала у него из угла рта. Потом он выронил из рук плевательницу, она раскололась от удара, и снежная кашица смешалась на полу с черной лужей от воды, вылитой Минькой из графина.

А старик полежал несколько мгновений недвижимо, и мы в растерянности замерли, не зная, что делать, пока он опять не приподнял голову и выплюнул на пол зубные протезы.

— Не нужны больше, — шепнул он. — Умираю…

Голова его отчетливо стукнула о паркет, и тишину растоптал Минька, бросившийся к Когану с пронзительным криком, визгливым, почти рыдающим:

— Подыхай, сволочь, подыхай, гадина! Погань проклятая!..

И бил его короткими толстыми ногами по ребрам, в живот, под почки.

Я оцепенело сидел за столом, и не было сил остановить Рюмина, хотя я видел, что Моисей Коган уже мертв.

В голове плавал бурый дым, и весь я был набит ватой, только одна ясная мысль оставалась в сознании: скорее всего, через несколько часов бойцы из Особой инспекции будут разбираться со мной точно так же, как Минька с Коганом.

Конвойные уволокли труп. Рассвело. Но забыли выключить свет. Валялась на полу расколотая плевательница. Темнела грязная лужа. Минуты — как столетия, и часы — как один миг. И сердцем чуял во внутреннем кармане тяжесть абакумовского подарка — надежды на быстрый выход.

И звонок по телефону:

— Министр вызывает к себе Рюмина с арестованным Коганом…

Дождь с крупой. Снег пополам с грязью. Пить хочется. Присыпанный серой снежной кашицей «мерседес». Сгреб ком и стал сосать. Не пройдет жажда. Солоно. Будто от крови во рту. Спать хочется, но все равно не засну. Одному быть страшно. Надо все время выпивать — будет легче.

Какой дурак сказал, что не надо быть курицей, чтобы представить ее чувства в кипящем бульоне? Не верьте, не верьте этой чепухе. Великое знание бульонной варки ведомо только курице.

Негде спрятаться. Некуда податься.

Как набухла в груди серозная фасолька, как разрослась — к самому горлу подкатила. Качается под ногами земля, наш маленький Орбис террарум, веселенький голубой наш террариум.