Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача

Старая дружба не ржавеет. Интересно, отобрал Герцен у Огарева письменное обязательство о сотрудничестве? Черт их знает, может быть, и лежит где-нибудь в архиве их расписка о неразглашении, они ведь революционеры — народ недоверчивый, подозрительный, злой.

И я широко заулыбался, растопырил руки для объятий, хотя не улыбаться мне хотелось, а заплакать от страха, напряжения и усталости. Но Джеджелава со мной обниматься не стал, а только кивнул и показал на дверь кабинета — ждут…

Меня ждал Берия. Оказывается.

Второй раз в жизни меня ждал Берия. И снова, как тогда — в первый раз, — распахнув дверь, я словно пропустил удар ногой в живот. Зияющая пустота под ложечкой.

Нынешние придурки-экстрасенсы сказали бы: вокруг него непроницаемое черное поле. Свидетельствую: все исторические злодеи — от Нерона до Малюты Скуратова, от Торквемады до Гиммлера — были просто розовое слащавое говно против нашего Лаврентия Палыча.

Великий Пахан внушал меньше ужаса, потому что, как ни крути, а обаяние величия и огромной силы в нем было. От Берии исходил мощный ток лютой жестокости, безмерной ненависти и нестерпимого страха.

Вообще-то, теперь, много лет спустя, я думаю, что он был нечеловек. Он был инопланетянин. Пришельцы из какого-то далекого жуткого мира всадили в человеческий голем страшную антидушу и посадили в кресло начальника тайной политической полиции. Остальное свершилось само собой.

Он сидел посреди кабинета в кресле и молча смотрел на меня. Видение из страшного сна. Рыжеватая кобра толщиной с большую свинью. Блики от люстры отсвечивали на его лысине и в мертвых кругляшках пенсне.

— Подполковник Хваткин по вашему приказанию явился! — отрапортовал я вмиг зачерствевшим языком. И только теперь рассмотрел сидящих чуть поодаль Кобулова и Крутованова.

Берия поднял руку и несколько раз согнул указательный палец — я не сразу догадался, что он подзывает меня ближе. А сообразив, рванул, как спринтер со старта. Замер палец, пригвоздив меня к ковру, и я услышал его негромкий гортанный голос:

— Ти в Малом тэатре песу «Пигмалион» смотрел?

— Так точно, товарищ Берия, смотрел.

— Вот я думаю, что прэдатэль Абакумов тоже Пигмалион…

— Не могу знать, товарищ Берия!

— Как нэ можешь? По-моему, он слэпил из гавна звэря, который ожил и сожрал его… Ти мэня понял?

— Так точно, товарищ Берия, понял!

Берия недобро ухмыльнулся, и лицо у него было как сургучная печать — коричневое, неумолимое, окончательное.

А Кобулов зашелся от хохота, так понравилась ему шутка шефа. От удовольствия он мотал башкой, лохматой, как у медведя жопа.

Крутованов не смеялся. Вид у него был индифферентный, словно у ресторанного посетителя, подсевшего на минутку к чужому столику. И только когда наши взгляды встретились, он еле заметно подмигнул мне — даже не подмигнул, еле-еле веком дрогнул, и я понял, что притча про зверя имеет отношение не только ко мне. И не только к Абакумову.

Кобулов прошелся по кабинету — армянский калибан в пузе, в погонах, в сапогах, сокрушенно поцокал языком:

— Очень жалко, что такие люди, как Абакумов, становятся вредны нашей партии, нашему великому делу и лично Иосифу Виссарионовичу… — Он тоже не говорил, а декламировал свой текст, не для меня, конечно. — Хотя дурные замашки в нем давно видны были. Сколько мы вместе работали, сколько я ему помогал, когда он еще молодой был! А он посторонним людям про меня сказал — «черножопая соленая собака». Ай-яй-яй, какой стыд!

Крутованов сочувственно покивал и сердечно подтвердил:

— Настоящий большевик, настоящий чекист-интернационалист таких слов о вас, Богдан Захарович, никогда бы не произнес. С таким образом мыслей можно черт знает до чего договориться!

По этому обмену любезностями я понял, что Маленков еще не успел уговорить Пахана назначить министром Крутованова, а Берия не смог запихнуть в это кресло Кобулова. Свалка продолжается.

И тут я увидел в руках Крутованова папку — рюминскую папку, коричневые корочки уголовного дела «Врачи-заговорщики и убийцы», папку с закладками, которую он давеча увез к Маленкову. Значит, она уже всплыла официально: ее прочел Берия, а к Берии она могла попасть только после Сталина.

Великий Пахан прочитал дело и наверняка наложил резолюцию. И судя по тому, что папка оставалась в руках у Крутованова, резолюция была довольно приемлемой.

Берия повернул ко мне водянисто мерцающие стекляшки пенсне и разверз уста — треснул извилистый хирургический шов на коричневой тугой морде.

— Слюшай, ти… — Он сделал паузу, будто подбирал слово, которое должно было передать меру его презрения и отвращения ко мне, но не нашел, махнул рукой и приказал: — Вазми у Крутованова ордэр, иды с нарадом к Абакумову, арэстуй его.