Петр Фоменко. Энергия заблуждения

«Мы делали с Людмилой Максаковой и двумя нашими актерами эскиз по пьесе Маркеса „Любовная отповедь мужчине, сидящему в кресле“. Грасиэла – дама, которая хотела изменить мужу с одним человеком, безумно ее любившим. В Париже тогда был снегопад, и они шли к его гостинице. Она думала, он позовет ее подняться к нему в номер, предложит чаю, потом они полистают альбом с фотографиями… Она была ко всему готова. А он поцеловал ее и ушел. А она была готова ко всему! Наутро ей принесли огромный букет роз, не проходивший в дверь (такая дешевая мелодрама!). На вложенной в букет визитной карточке этого человека было всего два слова: „Как жаль!“ Венец банальной мелодрамы? Ан нет…»

Заключение «И что нельзя беречься, и что нельзя беречься…»

Петр Наумович жил вопреки – махнув рукой на измученное операциями сердце, на другие болезни, на жестокую бессонницу, на то, что «ноги не идут». Никогда не соблюдал строгих диет, курил (иногда непрерывно), выпивал (преимущественно виски и водку), не пьянея, – причем со стороны это замечали только близко его знавшие. Он жил наотмашь, страстно, с любопытством и ежедневной радостью узнавания, с щедрой жаждой делиться всем – опытом, талантом, чувствами, стихами, воспоминаниями, наблюдениями, вещами, деньгами, книгами.

Однажды он завернул мне какую-то обещанную книгу в листок, на котором остались его заметки – карандашиком, тонким, невероятно изящным почерком написанные обрывки поэтических цитат, имена в столбик, бесконечные многоточия… И среди них фраза: «Скоро 80 лет…» И сколько, мне показалось, было в ней горечи и искреннего удивления! Его, в душе человека молодого, с юношескими порывами, с какой-то небывалой полетностью, раздражала и подавляла эта заявляющая о своих правах старость. (Хотя, само это слово – не про Фоменко. Мудрый, суровый, усталый, но старый – никогда.) Любивший теннис, блестяще плававший и нырявший, катавшийся с юности на коньках, он злился теперь на собственную слабость, на то, что не может ходить, как раньше, быстро, что вынужден пользоваться лифтом в новом здании театра. «Это капитуляция!» – говорил Петр Наумович и начинал восхождение по ступенькам. А когда дыхания не хватало, останавливался и принимался рассказывать все, что приходило в голову, лишь бы скрыть истинную причину остановки.

Он и репетировать не мог дозированно, не жаловал обеденный перерыв, потому что в это время терялся нерв и ритм, заданный в начале дня. Репетировал порой до полного изнеможения, но какое было для него счастье, когда он видел, что актеры схватывают задуманное, что оно воспринимается ими, как должно, и не проходит бесследно. Сколько раз, только что выйдя из больницы, где ему интенсивно помогали медики, набравшись сил, Петр Наумович в несколько дней растрачивал все эти «стратегические запасы», репетируя, сидя на спектаклях («Старые спектакли надо смотреть!»), беседуя, засиживаясь за полночь, окутанный клубами дыма в своей «библиотеке». Мог бы «растянуть» силы на месяцы – но тогда это не был бы Фоменко.

Хорошо помню, как он читал «Давай поедем в город, в котором мы бывали» Давида Самойлова. И как к нему единственному точнейшим образом подходил финал стихотворения:

О, как я поздно понял,
Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую.
И что порой напрасно
Давал страстям улечься.
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься…

Я словно слышу эти скороговоркой, без пафоса и надрыва произносимые последние строчки – как заклинание, как заговор.

Гениальный художник, мастер, чье имя по праву стоит в ряду великих. Режиссер, создавший свой мир, свой уникальный театр – такой живой и настоящий. Манящий, лучший театр на Земле. Его эфемерное искусство соткано из фантазий, музыки, страстей, знаний о самом важном. Этот парадоксальный венец театрального творения мы любим больше всего на свете. Оно ускользает, его надо хранить и питать. В память о его создателе.