Петр I

чудовищные жестокости сталинизма: «Вероятно, самым гуманным, что позволило бы избежать ненужных жертв, было сдать в 41-ом году Ленинград немцам. Но если уж режим был так упрям, что принято было решение не сдавать город, нужно было больше заботиться о простых людях. Мы теперь должны спросить: а все ли было сделано для того, чтобы жертв было не так много?» Почему немцы стали бы заботиться о ленинградцах больше, чем сталинский режим (это при том, что планом «Ост» предусматривалось полное уничтожение города, который немцы уже тогда, а вернее – все еще, называли Петербургом), маститая гуманистка не поясняла. Для нее это само собой разумелось, как для религиозного человека – существование Бога. Эсэсовцы ведь европейцы, а Европа – колыбель и оплот гуманизма…

Лучше бы писательница, как Наташа Ростова, хуже говорила по-русски, но больше любила Россию.

Теперь о личных качествах Петра.

Предположим и впрямь, что многие особенности его характера были обусловлены детской психической травмой – ужасом перед обезумевшей от ненависти беспощадной толпой. Это похоже на правду. С этого момента первым и главным его стремлением стало просто выжить. Это, собственно, и у всех так, только большинство из нас этого не сознает, а Петр, столкнувшись с очевидной близкой возможностью НЕ выжить, его осознал.

С тех пор он существовал с постоянным ощущением страха за свою жизнь.

Вообще говоря, с этим страхом, более или менее осознаваемым, жили все тогдашние правители, и принимали соответствующие меры. Особенно реформаторы. Да и не только тогдашние. Дворцовые перевороты, заговоры, терроризм – не пустые звуки. Столыпин вот не принимал соответствующих мер – и был застрелен, как заяц, посреди театра, средь бела дня. Реформатор, кстати. Александр Второй принимал меры, но стеснялся принимать их в достаточной степени (как это я, помазанник и самодержец, буду бояться собственного народа?) – и получил бомбу Гриневицкого под ноги. Тоже, кстати, реформатор. Хотя по сравнению с петровскими их реформы были не сказать что масштабны, и вовсе не ломали никому хребтов и даже не рубили никому бород. У них было как раз то самое либеральное: мягче, без насилия, с уважением к людям.

Так что в какой мере страх Петра за свою жизнь был патологическим, а в каком совершенно здравым и оправданным – невозможно разграничить. Но, во всяком случае, царь-плотник не забился в щель, не засел в бункер, а мотался по родным просторам, все стараясь проконтролировать сам, потому что чувствовал себя в ответе за все.

Но из этого предположения можно сделать несколько интересных гипотетических выводов.

Например, то, что с какого-то момента Петр осознал: выжить он может только в сильном государстве. Только вместе со страной, ему, как он выразился перед Полтавской баталией, врученной. Если страна будет покорена, ему несдобровать. Если армия страны будет разгромлена, ему несдобровать. Если враги, воспользовавшись его слабостью, спровоцируют переворот, ему несдобровать.

Значит, чтобы выжить, он должен быть сильным и страна должна быть сильной, он должен побеждать и страна должна побеждать. А для этого и сам он не должен знать устали, и страна не должна ее знать.

Так страх за себя мог слиться с тревогой за страну. Собственная судьба и судьба державы стали для Петра неразделимы.

Далеко не всем дано бояться за свою жизнь столь масштабно и конструктивно.

Вообще говоря, правители в тяжелые для себя и своей страны времена меньше всего думают о том, что вот-де они хотят добиться себе и нации величия. Эти мысли приходит уже позже, после ряда побед, в периоды триумфа и процветания, да и то не всегда. Величие соблазняет далеко не всех. А вот не дать себя уничтожить – этого хочет каждый. Но добиваются этого разные люди по-разному – кто хитростью, кто подлостью, кто раболепием. А некоторые, как Петр – подвигами. Тяжким трудом.

Или вот еще.

Петр был еще очень молод, когда судьба впервые занесла его в Кукуй – Немецкую слободу. И там он впервые вдруг почувствовал себя в безопасности.

Там все было иным. Там не было ни вызывающих иррациональный ужас стрелецких одеяний, ни отвратительных боярских бород, скрывающих лица, ни лицемеров, ни льстецов, ни тех, кто что-то у него клянчит, ни тех, кто чем-то ему угрожает. Там оказалось естественно и безмятежно. Можно было просто быть собой и не думать о всегда близкой смерти.

В какой степени это было иллюзией, а в какой реальностью – сказать невозможно. Но, во всяком случае, он так чувствовал – и этого достаточно.

Европейскость слилась у него в подсознании с безопасностью.

Эта смычка окончательно укрепилась в Голландии, которая, будучи несколько раз разгромлена французами на суше и англичанами на море, как раз тогда, позабыв былые амбиции, начала становиться тихой и сытой заводью Европы. Здесь было мирно и упорядоченно. Здесь можно было не озираться по сторонам, не бояться ни яда, ни ножа, и спокойно, увлеченно, с полной отдачей заниматься делом.

Поэтому совершенно здравое, рационально оправданное