Петр III, его дурачества, любовные похождения и кончина

Как-то Петр неожиданно заехал к старику Дашкову и изъявил при этом свое неудовольствие в том, что не видит графиню Дашкову, позднейшего президента Академии Наук, при дворе. Нечего было делать, Дашкова при первом случае хотела поправить свой промах и отправилась. Петр, понизив голос, стал ей говорить и том, что она, наконец, навлечет на себя его негодование и может потом очень горько раскаяться в том, «потому что легко может прийти время, к которое Романовна (так называл он свою любовницу) будет на месте той».

Дашкова сделала вид, что не понимает, о чём государь говорит, и торопилась занять свое место в любимой игре Петра. В этой игре (campis, как она называлась) каждый играющий имеет несколько марок, у кого остается последняя, тот выигрывает. В кассу каждый клал десять империалов, что по тогдашним доходам Дашковой составляло немалую сумму, особенно потому, что когда проигрывал Петр, он вынимал новую марку из кармана и клал ее в пулю, — так что он почти каждый раз выигрывал. Как только игра кончилась, государь предложил другую, Дашкова отказалась; он пристает к ней до того, чтоб она дальше играла, что пользуясь «правами избалованного ребенка», она сказала ему, что она недостаточно богата, чтоб проигрывать наверное, что если б его величество играл как другие, то по крайней мере были бы шансы выигрыша. Петр отвечал своими «привычными буфонствами», и Дашкова откланялась.

Когда она проходила рядом зал, наполненных придворными и разными чинами, она подумала, что попала в маскарад: никого нельзя было узнать. Дашкова не могла видеть без смеха семидесятилетнего князя Трубецкого, одетого в первый раз от роду в военный мундир, затянутого, в сапогах со шпорами, словом, совсем готового на самый отчаянный бой. «Этот жалкий старичишка, — прибавляет она, — представлявшийся больным и страждущим, как это делают нищие, пролежал в постели, пока Елизавета умерла; ему стало лучше по провозглашении Петра царем: узнавши, что «всё обошлось хорошо», он тотчас вскочил, вооружился с ног до головы и явился в полк, по которому числился». И таких шутов было тогда не мало!

Кстати о мундирах, этой пагубной страсти, которая перешла от Петра к Павлу, от Павла ко всем его детям, ко всем генералам, штаб- и обер-офицерам; Панин, заведовавший воспитанием Павла, сетовал на то, что Петр ни разу не присутствовал при его испытаниях. Гольштинские принцы, его дяди, уговорили его наконец: он остался очень доволен и произвел Панина в генералы от инфантерии. — Чтоб понять всю нелепость этого, надобно себе представить бледную, болезненную фигуру Панина, любившего чопорно одеваться, тщательно чесавшегося и напоминавшего собою царедворцев Людовика XIV-го. Панин ненавидел капральский тон Петра III-го, мундиры и весь этот вздор. Когда Мельгунов привез ему радостную весть о производстве в генералы, Панин хотел лучше бежать в Швецию на житье, чем надеть мундир. Это дошло до ушей Петра; он переименовал его в соответствующий статский чин, но не мог довольно надивиться этому странному в его глазах человеку. — «А я право всегда считал Панина умным человеком», говорил наш царственный скоморох.

Пока Петр рядил в героев своих придворных, шли обычные церемонии похорон Елизаветы. Императрица не выходила из своих комнат и являлась только на панихиды. Изредка приходил и Петр в церковь и всегда держал себя неприлично, шептался с дамами, хохотал с адъютантами, насмехался над духовенством, бранил офицеров и даже рядовых за какие нибудь пуговицы.

«Неосторожно, — говорил английский посол князю Голицыну, — начинает новый император свое царствование, этим путем он дойдет до народного презрения, а потом и до ненависти».

И правда, Петр как будто нарочно делал всё, чтоб возбудить эту ненависть. Раз вечером император разглагольствовал по обыкновению о своем поклонении Фридриху II и вдруг, обращаясь к статс-секретарю Волкову, который состоял при Елизавете главным секретарем Верховного Совета, спрашивает его, помнит ли он, как они хохотали над постоянной неудачей тайных повелений, посылавшихся в действующую армию! Волков, заодно с великам князем сообщавший прусскому королю Фридриху II-му все военные распоряжения и таким образом уничтожавший их действие, до того растерялся от слов Петра, что чуть не упал в обморок. Но император продолжал шуточным тоном рассказывать, как они во время войны предавали неприятелю страну, в которой он был наследником.

При заключении мира с пруссаком, в котором Петр постыдно уступил всё купленное русской кровью, — не было меры радости и ликованию. Праздник следовал за праздником. Между прочим Петр дал большой обед, на который были приглашены все послы и три первые класса. Посла обеда государь предложил три тоста, которые пили при пушечной пальбе — за здоровье императорской фамилии, за здоровье прусского короли и за продолжение заключенного мира.