Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Чайковского стало клонить в сон. Он отщелкнул крышечку своих красивых часов: было почти четыре часа утра. «Нужно бы поспать, — подумал Петр Ильич. — Лучше попробовать представить себе небытие и безграничную пустоту, которая наступит, когда прекратит биться сердце, чем думать о том, что давно минуло, но все не перестает меня терзать». Однако, хотелось ему этого или нет, перед полузакрытыми глазами его возникали картины прошлого, сотканные из куда более тонкой и прочной материи, чем реальные вещи.

Теперь они стали смутными и несколько запутанными. События сливались друг с другом и повторялись. Неизменными оставались работа, поездки, товарищеские отношения с некоторыми коллегами и дружеские отношения с молодыми людьми — отношения, приносившие в основном тревогу и разочарование, но иногда и редкие, особенно быстротечные, почти счастливые моменты.

Через пару месяцев после окончания Петербургской консерватории Петр Ильич отправился в Москву. Николай Рубинштейн, брат Антона, пригласил его в качестве преподавателя теории музыки в только что открывшуюся там консерваторию. Таким образом плачевному положению Петра Ильича настал конец: доходы его были скромными, но регулярными. Осенью 1866 года он приступил к исполнению своих новых служебных обязанностей, что послужило началом крепких дружеских отношений с чудесным Николаем.

Он, как родной отец, заботился о молодом Чайковском, которого считал своим подопечным. Он поселил его в своей квартире и подарил ему несколько поношенных вещей: тяжелую меховую шубу и костюм, некогда забытый у него скрипачом-виртуозом. Костюм был Чайковскому несколько велик, но, по всеобщему мнению, придавал ему солидный вид. Николай был приветлив и всегда готов прийти на помощь: в отличие от своего угрюмого, высокомерного, избалованного славой брата он был добрейшим и простейшим человеком. Разумеется, и он не был лишен раздражающих качеств: он был шумным, несговорчивым, очень педантичным и любил вмешиваться в дела своих друзей, особенно своего подопечного Чайковского. Петр Ильич любил его и испытывал по отношению к нему глубокую благодарность, и все же он с облегчением вздохнул, когда спустя годы сумел снять отдельную квартиру и освободиться от своего благодетеля, своей «няни» Николая.

В Москве у него появился круг хороших знакомых, и Петру Ильичу, который боялся одиночества, в то же время считая его единственным приемлемым образом существования, редко приходилось бывать одному. Кроме Николая и старого доброго Лароша у него появился Петр Юргенсон, открывший тогда небольшой музыкальный магазин в Москве, трудившийся не покладая рук, ставший впоследствии самым крупным музыкальным издателем России и самым горячим пропагандистом Чайковского; Николай Кашкин, профессор консерватории, превосходный пианист и музыкальный критик, у которого была молодая жена и гостеприимный дом. И наконец, у него был Константин Карлович Альбрехт, инспектор консерватории, правая рука Николая Рубинштейна, тоже женатый, тихий, скромный, несколько чудаковатый человек. Петр Ильич частенько у него столовался, поскольку Альбрехт был человеком бедным и таким образом можно было оказать ему материальную помощь. Константин Карлович интересовался буквально всем на свете: геологией, ботаникой, астрономией и политикой. Он был коллекционером насекомых и изобретателем. К сожалению, аппараты, которые он изобретал по нескольку штук в год, не находили применения. Его взгляды в области музыки были радикальными: по его мнению, музыка вообще начиналась с позднего Бетховена, Вагнера и Листа. В политике же он был непримиримым реакционером и по нескольку раз в день оплакивал отмену крепостного права и терпимость правительства по отношению к нигилистам. За скромными обедами в квартире Альбрехта, где всегда пахло пыльными старыми книгами и капустой, велись бесчисленные дискуссии.

Все они были добрыми и порядочными людьми, Петр Ильич к ним всем хорошо относился, и все они в свою очередь любили и ценили его, верили в его талант, хвалили его доброе сердце. Несмотря на это, он часто чувствовал себя в их дружелюбном обществе несказанно одиноким, и ему вдруг хотелось немедленно оказаться где-нибудь — лучше всего нигде, — только не здесь.

Меньше всего он ощущал свое одиночество в обществе своих братьев-близнецов Анатолия и Модеста или сестры Саши. Они несли в себе частицу того покоя, который он когда-то испытывал рядом со своей любимой Фанни или строгой красавицей маменькой. Он вел переписку с юными Толей и Модей и каждое лето встречался с ними. С сестрой Сашей он тоже переписывался и иногда гостил у нее в Каменке под Киевом, где она жила с мужем, господином Давыдовым. Любимой сестре он доверял свои терзания, надежды, поражения и свою глубокую сердечную тоску.