Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

Больной уже через полчаса вернулся с прогулки, так и не встретившись с Направником. Взволновавшемуся Модесту он объяснил, что головная боль и тошнота немного усилились. Но и сейчас он ни о каком враче и слышать не хотел. «Со мной все в порядке!» — повторял он упрямо и раздраженно. По крайней мере, он позволил Назару обернуть себя в горячий фланелевый компресс. Лежа на диване, он занялся корреспонденцией: написал два письма и одну открытку, а когда хотел начать третье письмо, ему пришлось встать. Он торопливо, неуверенным шагом направился в уборную. У него одновременно началась сильная диарея и такая же сильная рвота. Когда он вернулся в гостиную, лицо его было белым, а руки тряслись.

— Сейчас я сбегаю за Бертенсоном! — сказал Боб, в то время как Модест снова что-то бубнил про касторку.

— Ни в коем случае, — сказал Петр Ильич тоном, не терпящим возражений. — Мне уже лучше. Может быть, я смогу уснуть.

Его снова уложили на диван.

— Расстройство желудка — дело тягостное, — констатировал Модест. — А сон — лучшее лекарство. Спи и выздоравливай, старина Петр!

Владимир поправил подушки и одеяло.

— Спасибо! — сказал Петр Ильич, уставившись в потолок.

— Мы тебя на пару часов оставим одного, чтобы ты мог выспаться, — говорил Владимир, тонкими пальцами перебирая пушистые белые волосы Пьера. — Нам с Модестом нужно съездить за покупками. В квартире по-прежнему кое-чего не хватает.

— Да, моя радость, — ответил Петр Ильич. — По-прежнему кое-чего не хватает.

Когда Модест и Владимир к восьми часам вечера вернулись домой, их встретил растерянный Назар.

— Барину еще хуже, — доложил он, и его неповоротливый язык от страха пришел в движение. — Они совсем бледные, и мне кажется, у них жар. Их несколько раз стошнило, а без поддержки им до того самого места не дойти… А им часто нужно было в то самое место…

Владимир схватил руку Модеста и крепко сжал ее. Не говоря ни слова, они вместе побежали вдоль по коридору. Владимир распахнул дверь в гостиную — диван был пуст.

— Я уложил барина в постель, — крикнул Назар, оставшийся стоять у входной двери.

Владимир и Модест вместе побежали обратно по коридору. У двери в спальню, где теперь находился Петр Ильич, они, запыхавшись, остановились. Они вошли в спальню и ужаснулись.

Лицо больного страшным образом изменилось. За время, пока брат с племянником ездили за покупками для своего холостяцкого хозяйства, лицо это стало совершенно изможденным. Глаза, казалось, совсем глубоко провалились в глазницы; полуоткрытые распухшие губы были почти того же серовато-белого цвета, что и свалявшаяся борода. На этом лице была печать смерти. Высшая инстанция заклеймила, исказила и совершенно обезобразила его, и это было ее ответом на смелый и отчаянный вызов, брошенный ей сыном Божьим Петром Ильичом Чайковским.

Через полчаса появился домашний врач доктор Бертенсон. Он еще не успел осмотреть пациента, только мельком взглянул на него, а испуганные родственники уже прочли печальный диагноз в выражении его лица. Доктор сообщил, что в этом серьезном случае не хочет принимать никаких решений один, и попросил разрешения пригласить своего уважаемого брата, профессора Льва Бертенсона, для консультации. Уже через четверть часа подъехала коляска профессора. Он не был знаком с семьей Чайковских, и появление его носило торжественно-мрачный и многозначительный характер. Ученые мужи, домашний врач и профессор, несколько секунд шепотом переговаривались. Они были очень друг на друга похожи: оба лысые, в сверкающих очках с золотой оправой, с квадратными бородами и внушительного размера ушами, из которых пучками торчали черные волосы.

Врачи застали пациента в постели совершенно замаранным. Организм его постоянно извергал выделения, а Назар боялся каждый раз вытаскивать страдальца из постели.

Осмотр больного занял не слишком много времени. Владимир и Модест ждали за дверью. Наконец ученые братья с важным видом появились из комнаты больного.

— Все очень плохо? — чуть слышно спросил юный Боб, красивые глаза которого были полны слез.

Братья Бертенсон одновременно кивнули.

Тут Модест решился спросить:

— Это холера?

Чернобородые братья снова кивнули.

Это было около девяти часов вечера 21 октября 1893 года.

Крепкий организм больного еще более трех суток сопротивлялся власти тьмы, к появлению которой Петр Ильич так тщательно готовился, приход которой он, по сути, сам и ускорил. Теперь, когда она действительно заключила его в свои объятия и терзала, и уже не хотела отпускать, она не потрудилась принять тот нежный и соблазнительный облик, в котором являлась ему раньше, ночь за ночью, в те чудные пятнадцать минут перед сном, паря в образе ангела с чертами матушки над его постелью. Теперь ей ни к чему была маска обольщения, теперь она явилась ему во всем своем коварстве, уродстве и зверстве. Ни одно из мучений, выпавших на долю любимой матушки, не миновало и сына, наконец поддавшегося ее зову и повторяющего ее трагическую судьбу, ощущающего на себе ее боли, кричащего ее криком, плачущего ее слезами.