Петр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус

На черных мраморных досках в церкви Корпуса с именами убитых и умерших от ран бывших выпускников Морского корпуса Петр нашел имена дяди своего лейтенанта Алексея Петровича Львова и четвероюродного брата мичмана 34-го флотского экипажа Василия Александровича Дурново, погибших при защите Севастополя. А всего до Петра Морской корпус окончили десять Дурново, один учился вместе с ним и четверо – после него.

* * *

Из однокашников П. Н. Дурново по МКК, по-видимому, лишь В. В. Верещагин оставил воспоминания. Четыре учебных года – с октября 1855 г. по май 1859 г. – они были в одной роте, сидели на одной скамье и три летних месяца 1858 года плавали на одном судне. Можно подумать, что Дурново был одним из наиболее близких товарищей Верещагина: в записках художника он упоминается чаще других. Представляется, однако, что дело было в другом: Петр Дурново оказался единственным, кого болезненно самолюбивый Верещагин не смог, несмотря на невероятные усилия, превзойти в успехах.

Первое из упоминаний о П. Дурново – следующее: «В классе я теперь (1855–1856 учебный год, средний кадетский класс. – А. Б.) шел уже не первым: к нам поступил очень развитой и хорошо подготовленный кадет Дурново, скоро севший на мое место, а я пошел вторым».

«Я знал, – продолжает В. В. Верещагин, – что на среднем кадетском курсе начинается уже серьезное учение, развивается математика, начинаются некоторые специальные науки, но пуще всего боялся сочинений – как я буду писать сочинения, когда не чувствую к этому ни малейшей способности! В предвидении этой беды, я уже раньше заговаривал с Д[урново], которого считал обладающим всевозможными способностями, чтобы он помогал мне. “Смотри же, – говорил я ему, – показывай!” – что со всегдашней немножко ядовитой усмешкой он и обещал и нет, уверяя, что сам еще не знает, как будет справляться. Если не покажет, думалось мне, я пропал, ну где мне справиться с сочинением!»

Верещагин справился: «Учитель нашел, что мое сочинение лучшее в классе, работу же Д[урново] забраковал».

Задали сочинение на тему «О значении Александра I». «Д[урново], должно быть, задетый за живое, прибег к помощи хрестоматии Галахова, не рассчитавши, что такой опытный учитель, как Благодарев, знает эту книгу чуть не наизусть. Придя в класс с поправленными сочинениями, Василий Иванович положил перед собой нарочно захваченную хрестоматию и листки с сочинением моего товарища, затем стал читать из одной и из других – целые тирады были взяты целиком без перемен. Класс смеялся, а бедный Д[урново] краснел и горел со стыда. “Возьмите же от меня это бесстыжее сочинение”, – разразился, наконец, наш почтенный наставник и бросил через скамьи измятые листы бумаги.

Василий Иванович часто обрывал моего талантливого товарища, не в пример большинству других учителей, очень его жаловавших, но и тот с своей стороны давал ему сдачи. Так, когда раз Б[лагодарев], по обыкновению выражаясь энергично, на досадливый вопрос ответил Д[урново]: “Плюньте вы в рожу тому, кто вам это сказал”. Тот ответил: “Не могу, Василий Иванович, это сказал мне мой отец!”

Вышло, что роли переменились; теперь уже Д[урново] спрашивал меня: “Как это ты сочиняешь? научи меня… у нас всех так тяжело, а у тебя вон как легко – точно у Карамзина”». (Хорошо, видимо, знал кадет Дурново Н. М. Карамзина! Спасибо бабушке Вере Петровне.)

В отличие от Верещагина, Дурново строго следовал правилам товарищества. Одно из них запрещало выносить сор из избы. «Один из грубых воспитанников нашего класса, костромич К., – рассказывает В. В. Верещагин, – ударил помянутого товарища моего Д[урново] так сильно, что разбил в кровь лицо; я не стерпел, чтобы не выразить негодования ходившему в это время со мной приятелю Боилю, старшего курса, – отсюда загорелся сыр-бор. Сейчас же этим совершенно невинным, в сущности, случаем воспользовались некоторые недоброжелатели мои, <…> и лозунг “не говорить” был отдан <…>. Только четверо из всего класса не пожелали присоединиться к заговору – это были Давыдов, Врангель, Леман и Тобулевич <…>. Обиднее всего мне было то, что даже Д[урново], из-за разбитых зубов которого вышла вся история, присоединился к шельмовавшим меня.

Как это не покажется смешным, но и теперь, через 40 лет, не могу забыть этой обиды» (Верещагину и через 40 лет не пришло в голову, что у Дурново могла быть обида на него: что бы не вступиться?!).

Командир 1-й кадетской роты оказался, по утверждению В. В. Верещагина, большой взяточник. «Кажется все что-нибудь да дарили ему, исключая, конечно, самых бедных. Он ни мало не преследовал тех, которые ничего не давали, но зато и не отказывался, когда что-нибудь приносили; некоторые унтер-офицеры первой роты прямо были из дурно учившихся, задаривших его, гардемарин.

Я поднес чернильницу – папаша очень неохотно купил какую-то за 5 рублей – после того, впрочем, что меня назначили ефрейтором. Товарищ мой Д[урново] принес оленьи рога, данные ему его отцом, и так трусил нести их, что я довел его до квартиры Г. и почти впихнул туда».