Петр Первый

К концу жизни Петра Меншиков сохранил все посты, за исключением поста президента Военной коллегии, но прежнее доверие царя утратил. В переписке Данилыча с Петром последних лет исчезли фамильярность, доверительность и теплота, столь характерные для писем предшествующего периода. Следы прежних отношений изредка все же удается обнаружить, но они отражали более внешнюю сторону отношений, чем их существо. Так, во время следствия по делу царевича Алексея Петр, находясь в 1718 году в Москве, отправляет Меншикову повеление взять под стражу лиц, причастных к бегству сына за границу. По привычке Петр называет Меншикова «Min Her», по привычке обнимает его во время встречи в новой столице, но после смерти царевича князь уже не обращается к царю «господин полковник» или «господин генерал», а подает прошение на гербовой бумаге и подписывается не просто «Александр Меншиков», как бывало раньше, а «всепокорнейший раб вашего величества Александр Меншиков».

Цепь нашумевших историй последних лет жизни Петра замыкает дело Шафирова. Оно примечательно тем, что события развернулись в стенах самого Сената и поэтому лучшим образом характеризуют атмосферу, царившую в высшем правительственном учреждении, и моральный облик первых сановников государства.

Главными участниками скандала являлись барон Павел Петрович Шафиров и обер-прокурор Сената Григорий Скорняков-Писарев. Неприязненные отношения между ними установились давно, ссора тлела, но вспыхнула пламенем в 1722 году, как раз в то время, когда Петр отправился в Каспийский поход, а его «око» — генерал-прокурор Ягужинский находился вне столицы, и Скорняков-Писарев временно исполнял в Сенате его обязанности.

Сначала Скорняков-Писарев предпринял шаги к примирению с Шафировым и пытался уговорить его примкнуть к группе сенаторов, готовых покрыть злоупотребления Меншикова в почепском деле. Союз не состоялся, и Скорняков-Писарев решил дать почувствовать Шафирову, что пренебрегать протянутой рукой не следовало. В качестве средства давления было использовано ничтожное по масштабам того времени злоупотребление Шафирова. Оно состояло в том, что Шафиров, будучи сенатором, использовал служебное положение, чтобы порадеть родному брату — он исхлопотал ему получение жалованья, превышавшего размер, предусмотренный штатом. На такого рода злоупотребления обычно закрывали глаза, до в данном случае оно приобрело печальный для Шафирова оборот. Вице-канцлер знал о подоплеке выдвинутого против него обвинения, знал также, что обвинители не меньше его, Шафирова, виновны в подобных злоупотреблениях, и дал волю своему темпераменту. Заседание Сената превратилось в шумное сборище, а сенаторы — в тех самых «баб-торговок», о которых писал Петр в одном из своих указов. Поднялся гвалт, никто никого не слушал, каждый из присутствовавших спешил высказать обвинение в адрес другого, не скупился на оскорбления. Инцидент этим не кончился.

Зная, как легко было вывести Шафирова из равновесия, противники решили спровоцировать его еще на один скандал. 31 октября Сенат разбирал состояние почтовой службы. Шафиров, в управлении которого находилось почтовое ведомство, не должен был присутствовать на заседании, поскольку обсуждаемый вопрос касался лично его. Писарев предложил Шафирову оставить зал заседаний. Требование было обоснованным и, вероятно, не вызывало бы возражений Шафирова, если бы он не придавал каждому слову обер-прокурора значения злонамеренного выпада против себя. Перепалка возобновилась.

— По твоему предложению я вон не пойду, тебе высылать меня непригоже.

В ответ Скорняков-Писарев зачитал царский указ, предписывавший производить рассмотрение дела без родственников, являвшихся должностными лицами учреждения.

Шафиров заупрямился:

— Ты меня, как сенатора, вон не вышлешь, и указ о выходе сродникам к тому не следует.

Вице-канцлер распалился настолько, что уже не контролировал свои слова.

— Ты мой главный неприятель, и ты вор, — энергично жестикулируя, кричал он Скорнякову-Писареву.

В перепалку включились Меншиков и канцлер Головкин, державшие, разумеется, сторону обер-секретаря.

— Вы и все мне главные неприятели, и потому вам об этом приговаривать не надлежит!

— Ты, пожалуйста, меня не убей, — подзадоривает Меншиков.

— Тебя убить! Ты всех побьешь, — парирует Шафиров.

Меншиков, Головкин и Брюс демонстративно покидают Сенат, давая понять, что они оскорблены поведением Шафирова и не могут долее терпеть его непристойных выходок. Оставшиеся сенаторы объявили, что они готовы продолжать заседание, но тут поднялся Скорняков-Писарев:

— Я тоже ухожу, меня Шафиров назвал вором.

Заседание Сената было сорвано. Через день Меншиков подал мнение, что Шафиров должен быть отрешен от Сената. Присутствовавшие занесли это мнение в протокол, но не решились отстранять Шафирова от должности, на которую его назначил царь. Из осторожности предпочли ожидать возвращения Петра.