Петр Струве. Революционер без масс

История идей часто упускает из виду несбывшиеся надежды идеократов, тех, кто строил свою политику и практическую философию на мало обоснованных ожиданиях, на «энергии заблуждения», открытой В. Б. Шкловским. Человеческая память избирательна и потому свои собственные заблуждения — первые жертвы мемуаристов и апологетов. Русский политический идеализм, ставивший перед России одну за другой большие задачи, пожалуй, одна из наиболее ярких жертв такой «цензуры памяти». Особенно это видно в текущей идейной публицистике, которую её авторы постыдились включать в сборники своих избранных сочинений: и не только потому, что изменился фактический исторический антураж, а и потому, что ad hoc изобретённые ими теории часто открывают для читателя всю поверхностность этих теорий. Но для археологического взгляда на историю идей такие отбракованные теории — красноречивые находки. И очень часто — находки содержательно более богатые, чем мемуарный или агиографический макияж.

Хорошо известно, что теория С. о «Великой России», с которой он выступил в январе 1908 года¹, по авторскому же указанию восходит к доктрине «Великой Британии» (Greater Britain), чья имперская мощь и либеральная политическая система служили Струве образцом для подражания. Сам Струве приложил много усилий к тому, чтобы сделать свою теорию и её образец непременной страницей истории русской мысли ХХ века². У него это получилось. Но изначально эта теория оказалась связана у С. с переживанием политических событий в Турции, на «Ближний Восток» которой и была сориентирована экспансия «Великой России» под крылом Великой Британии. После заключения англо-русского соглашения 1907 года о разделе сфер влияния в Персии и согласии в Афганистане и Китае, за считанные дни до «младотурецкой революции» в Османской империи, С. писал:

«Бессмысленная, тянувшаяся десятилетиями распря Англии с Россией изжита, и английское покровительство турецкому султану отошло в область истории… Это поворот в мировой политике, имеющий необозримое всемирно-историческое значение»[331].

В этом контексте С. вступал в резкую полемику с русскими национал-монархическими силами, ориентированными на согласие с Османской и Германской империями, напоминая, что подлинной национальной традицией России в области внешней политики являются «традиции русской политики на Ближнем Востоке», имея в виду Балканы, Проливы и Западную Армению. Даже экономическая логика развития «ближневосточного» (черноморско-балканского) вектора России приводила С. к осознанию неизбежного конфликта с Германией и Австро-Венгрией, единственным спасением от которого он считал опережающее резкое внутреннее (либеральное, по британскому образцу³) и внешнее (экспансия на Балканы и соглашение с Польшей) усиление России. Оба внешнеполитических направления означали будущее расчленение — Австро-Венгрии и Османской империи, как бы не скрывал это до времени С. Он писал:

«Наши отношения с Англией и Францией должны были бы… использованы в первую голову в целях экономического укрепления России на Ближнем и Среднем Востоке. (…) Если… мирное укрепление русского могущества в бассейне Чёрного моря и морально-политическое сближение России с западным славянством, если осуществление обеих этих задач означает войну Турции, Австрии и Германии с Россией, то… между органическим укреплением русского могущества и интересами германской политики существует непримиримое противоречие. Я думаю, что интересы Германии и России на Ближнем Востоке антагонистичны. Но… из этого антагонизма только в том случае вытечет военное столкновение, если сильной, могущественной Германии будет противостоять слабая, разъединённая внутри, раздираемая племенными антагонизмами забывшая о своём славянском призвании Россия, изнывающая под полицейским гнётом…»[332]