Петрашевцы

Филиппов: «Головинский заметил, что крестьяне, доведенные до крайности, могут сами потребовать свободы, что им нетрудно внушить, как противоестественно их отношение к помещикам, и что они сами понимают и чувствуют тягость своего положения».

Григорьев: «Головинский предполагал одну меру только, восстание самих крестьян».

Пальм: «Он говорил очень горячо и сказал, что для освобождения крестьян все меры хороши»[194].

Но наиболее потрясающий текст преподносит в бесцензурных воспоминаниях Львов. Петрашевский санкционировал эти воспоминания, поэтому они представляют собой достаточно весомый аргумент (хотя Львов и ошибался в ряде мелких случаев). В ответ на сомнения Петрашевского, пишет Львов, Головинский горячо возразил: «…крестьяне не могут сносить долее своего положения, они готовы восстать!» — «Неужели вас может прельщать перспектива пугачевщины?» — заметил ему Львов. «Или вы желаете, — сказал Петрашевский, — чтобы власть перешла в руки попов — другого образованного сословия после дворян?»[195] — «Нет! — возразил Головинский. — Крестьянам надобно диктатора, который бы повел их!» — «Как! — прервал его Петрашевский тихим, но твердым голосом, — диктатора! который бы самоуправно распоряжался! Я ни в ком не потерплю самоуправства, и если бы мой лучший друг объявил себя диктатором, я почел бы своею обязанностью тотчас же убить его»[196].

Сам Головинский на допросах решительно отрицал подобное, настаивая на своей правительственной вер-сии. Так как он и по ряду других пунктов (подробности о вечерах у Дурова — Пальма) разошелся в показаниях с допрашиваемыми, то это очень раздражало следственную комиссию. Дубельт записал в журнале 23 июля: «Он так бессовестно упорен, что возбудил даже изумление комиссии, до такой степени, что его нечистосердечие и упорство определили записать в журнал»[197]. Об упорстве Головинского было сказано и в судебном приговоре.

Трудно теперь точно восстановить истину: что же предлагал в действительности Головинский. Думается, что революционный путь и революционную диктатуру он явно имел в виду, наряду с возможностью освободить крестьян сверху.

В целом же выступление Головинского 1 апреля имело громадное историческое значение. Фактически впервые при николаевском царствовании в публичном собрании прозвучала социально-политическая угроза — немедленно освобождайте крестьян с землею и без выкупа, иначе они сами себя освободят!

После бурного вечера 1 апреля в следующую «пятницу» 8-го было мало посетителей (всего, с хозяином, 10 человек) и докладов не было. Петрашевский и Ястржембский анализировали труды Фурье и Прудона, отмечая достоинства и недостатки их учений.

15 апреля собралось 22 человека. Продолжался спор между Петрашевским и Головинским. Ахшарумов наивно предложил компромисс: «…вопрос[ы] о судопроизводстве и освобождении крестьян должны разрешиться в один и тот же день»[198]. Главным событием дня было чтение Достоевским переписки Белинского с Гоголем в 1847 г., идейным стержнем которой было знаменитое письмо критика. Оно «произвело общий восторг», «общество было как бы наэлектризовано», — писал Антонелли. Даже доносчика проняло — письмо «действительно интересно и прочесть его необходимо, потому что я, сознаюсь, передал его весьма слабо»[199].

22 апреля состоялась последняя «пятница». На ней было 14 человек. Речь произнес Петрашевский, посвятив ее современной русской литературе. Он упрекал писателей за недостаток образованности, противопоставлял им западных литераторов, ставил в пример успех романов Сю и Жорж Санд, призывал активнее воздействовать на публику современными идеями. Его поддержал затем Баласогло, сетуя, что Дуров и Достоевский, посещающие собрания уже три года, «не читали ни одной порядочной книги, ни Фурье, ни Прудона, ни даже Гельвециуса». Баласогло не совсем был прав: Достоевский по крайней мере Прудона читал, но важно общее направление взглядов и высказываний петрашевцев, предвещающее дух 60-х годов: пафос идейности литературы, необходимость методологической подкованности писателей и т. д.