Петрос идет по городу

Тут Петрос внезапно отвлекся от своих мечтаний. Через приоткрытую дверь он заметил в столовой дедушку с большим кухонным ножом в руке. Что он там делает? Петрос стал наблюдать за ним в щелку двери. Бросая по сторонам настороженные взгляды, дедушка выдвинул ящик буфета и, достав оттуда порции хлеба, завернутые в салфетки, быстро отрезал от каждой по маленькому кусочку и засунул их все в рот; потом, аккуратно завернув хлеб, убрал его в ящик. Вот, значит, почему у дедушки остается корочка даже на ужин! Когда его днем мутит от голода, он ворует у родных хлеб! У каждого по маленькому кусочку! Сейчас Петрос войдет в столовую и скажет ему: «Ты вор, я видел, как ты крал у нас хлеб». Но он чувствовал, что не может сдвинуться с места, ноги его словно свинцом налились. Теперь дедушка сел на диван. Тук! — это Тодорос стукнулся панцирем о ножку стола. Дедушка, нагнувшись, перевернул черепаху на спину. Это было для нее самым большим наказанием. Дедушка сидел с ножом в руке и смотрел на Тодороса. Петрос ворвался в столовую.

— За что ты его мучаешь? — разъяренный, набросился он на старика.

Тот растерялся, неожиданно увидев перед собой внука, и забормотал что-то смущенно, как школьник, которого директор поймал на какой-нибудь шалости.

— Знаешь… я хотел посмотреть… сумеет ли он сам перевернуться…

— Черепахи сами никогда не переворачиваются, — сказал Петрос с негодованием и взял на руки Тодороса.

Слова дедушки, произнесенные странным сдавленным голосом, задержали его в дверях:

— Итальянцы едят кошек и… черепах. Говорят, из черепах получается превосходный суп.

Убежав в свою комнату, Петрос сел в углу на пол, прижимая к груди Тодороса. Он попросит Янниса спрятать где-нибудь черепаху, как раньше Шторма. Шторм спасся от Жабы, а Тодоросу угрожает опасность, потому что по дому бродит дедушка, вооруженный большим кухонным ножом. Сотирис попрошайка, а дедушка вор и убийца! Дедушка… почитатель Великой Антигоны, кормивший хлебными крошками из окна воробьев. Правда, прежде, еще до войны…

Глава 5 ЗЕЛЕНОЙ КРАСКОЙ

Теперь все переменились: мама, папа и он сам. Только Антигона осталась прежней: каждый день накручивает волосы на шестьдесят восемь тесемочек и пишет стихи в тетради с вишневой обложкой. А когда она беседовала с Ритой, они никогда не говорили о голоде — хотя Петрос прекрасно знал, что сестра, как и он, страдала от голода, — а лишь о дяде Ангелосе и том поэте, Костасе Агариносе. По субботам обычно Рита оставалась у них ночевать. После того как запретили позже десяти вечера выходить на улицу, девочки уже не могли подолгу засиживаться друг у друга, хотя и жили совсем рядом. Петросу мама разрешала шататься по городу даже в сумерки, но Антигону не любила никуда отпускать по вечерам, и, если та где-нибудь задерживалась, мама, бросив все дела, поджидала ее, стоя у окна. А с тех пор, как Жаба, увидев Антигону на лестнице, сказал ей по-гречески: «Добрый день, красивые глазки», мама стала встречать ее у подъезда.

Антигона могла бы прекрасно ночевать у Риты, имевшей отдельную комнату, но мама и слышать об этом не хотела. Хотя в Афинах еще ни разу не трогали евреев, говорила она, никогда нельзя знать, что случится. Вот ворвутся неожиданно немцы в квартиру к Рите и примут Антигону за еврейку!.. Поэтому по субботам Рита приходила к ним и спала вместе с Антигоной в одной кровати. Петрос слышал, как они болтали до поздней ночи. Он не подслушивал, но невольно слышал их разговоры, так как они громко шептались, хохотали и рассказывали уйму всяких историй, что, впрочем, помогало Петросу, закрыв глаза, забыть о людях, умиравших на улице от голода.

В тот вечер девочки вспоминали, как Антигона оставила цветок на парте, которая вечером превращалась в письменный стол редакции журнала «Пега́с». За этим столом, как она выяснила, сидел Костас Агаринос. На следующий день она нашла там белую ракушку, внутри которой было выведено каллиграфическим почерком, точно напечатано в типографии: «Благодарю».

— Ты влюбилась, — сказала Рита. — Я видела, как ты брала ракушку. У тебя дрожали руки.

— Ни одна девушка сроду не получала ракушку вместо письма, — проговорила Антигона с таким восторгом, точно ела за ужином пирог с сыром…

Яннис, как и обещал, зашел еще раз после обеда.

— Ты пойдешь писать со мной на стенах домов? — спросил он с заговорщицким видом.

— Писать на стенах домов! — Петрос от неожиданности подпрыгнул на месте.

— Да. Писать-то, собственно, буду я, а ты стоять на страже. Как увидишь, что кто-нибудь приближается к нам, запоешь песню, какую, мы договоримся с тобой заранее.

— А что ты будешь писать на стенах? — недоумевал Петрос.

— «Мы голодаем и требуем бесплатных обедов!» — ответил Яннис и погодя добавил: — Вот увидишь, Петрос, мы не умрем от голода. Сначала это, а потом все прочее…

Петросу показалось, что с ним говорит сумасшедший в пижаме. Или, может быть, Яннис был знаком с ним?

— Понимаешь, одни пишут красной краской, другие — синей, некоторые — зеленой, — продолжал Яннис. — Мы будем писать зеленой.