Петрос идет по городу

— Партизаны захватили Эдессу, — сообщал папа.

— Прекрасная публика, — тотчас отзывался дедушка. — Двенадцать раз вызывали Великую Антигону после «Дамы с камелиями».

Если же он слышал о каком-нибудь городе, оставившем у него неприятные воспоминания, то бормотал:

— Гм, пропали партизаны: стакана воды им там не дадут… Мы играли перед пустым залом.

Дедушка с таким нетерпением ждал окончания войны, словно ему грозило вот-вот умереть. Целыми днями бродил он по комнатам, то и дело выходил на балкон посмотреть, не показался ли в Фалироне английский флот. Он проявлял гораздо больше нетерпения, чем бедный итальянец, который не мог даже носа высунуть в окно.

Дедушка ждал окончания войны, а для Сотириса она уже кончилась. После возвращения с гор он говорил, что от Жабы несет трупным смрадом и он теряет зря время, обхаживая Лелу, потому что немцам не сегодня, так завтра придется бежать из Греции. Сотирис принялся изводить Жабу. Встречая немца возле дома, он орал во всю глотку, словно хотел, чтобы его услышали и на верхнем этаже:

— Тупак урелтиг!

Он выражался не по-китайски. Сотирис еще в школе любил произносить слова шиворот-навыворот, чтобы его понимали только посвященные. Когда ребята в классе бесились на перемене, а он слышал приближающиеся шаги учителя, то, вспрыгнув на парту, кричал:

— Сотакул!

Если читать с конца, то получится «Лукатос». Ребята, поняв, кто идет, затихали. Следовательно, «тупак урелтиг» означало «Гитлеру капут».

Откуда Жаба мог знать это? Но он чувствовал, что в словах мальчика есть для него что-то оскорбительное, и, по-видимому, нажаловался Леле и ее матери, так как однажды госпожа Левенди, остановив Петроса на лестнице, спросила его, что означает последняя шуточка Сотириса.

— Откуда я знаю? — пожал он равнодушно плечами. — Наверно, его обычные фокусы.

Но у Сотириса не сходили с языка эти вывернутые шиворот-навыворот слова. Он встречал ими не только Жабу, Петроса и всех знакомых приветствовал он победным кличем:

— Тупак урелтиг!

Помимо Жабы, Сотирис поклялся извести также маленьких цариц. Он и раньше их ненавидел, а теперь при встрече одна из них непременно обращалась к нему с вопросом:

— Что нового, Сотирис? Приехали уже твои мамочка и отчим?

Последнее время по пятам за Сотирисом, словно верные псы, всюду ходили пять-шесть мальчишек — его собственная банда. Каждый день в те часы, когда в пекарне собиралось много покупателей и маленькие царицы, став за прилавок, помогали нарезать хлеб и развешивать его так, чтобы никому не перепал лишний грамм, банда Сотириса выстраивалась перед окнами пекарни и по знаку своего вожака заводила песню:

Я звоню в дверной звонок,
Громко щелкает замок,
И выходит на порог
Толстая толстуха.

Люди усмехались, маленькие царицы краснели и бледнели от злости, а мальчишки продолжали свое:

Я звоню в дверной звонок,
Громко щелкает замок,
И выходит на порог
Толстая толстуха.
«Нету хлеба, — говорит, —
Магазин уже закрыт».
Я звоню в другой звонок,
Снова щелкает замок,
И выходит на порог
Толстая толстуха.
«Нету рыбы, — говорит, —
Магазин уже закрыт».

— Как только кончится война, мы зажарим маленьких цариц в печке, — объявил Сотирис Петросу.

Страшней наказания не мог он для них придумать, для них, купивших из алчности даже сломанные часы с большими гирями, которые висели на стене в его квартире.

То, что немцы вот-вот уберутся из Афин, первым понял дедушка. Однажды поздно вечером, когда от ломоты в суставах ему долго не удавалось заснуть, он услышал, как у подъезда остановилась машина. Дедушка испугался, не черная ли это клетка, и, встав с дивана, посмотрел через щелку ставни на улицу. Он узнал машину Жабы. Из нее вылез немецкий солдат, которому без звонка тотчас открыли дверь в квартире госпожи Левенди. Вскоре он вынес из дома два огромных чемодана. За ним следом бежали госпожа Левенди и Лела, обе в теплых пальто, хотя был еще сентябрь и ночи стояли не холодные. Сначала села в машину госпожа Левенди.

— Потом Лела. Но прежде, оглянувшись, она посмотрела на дом, словно прощалась с ним навсегда, — рассказывал утром дедушка.

Когда Петрос был еще совсем маленький, он очень любил Лелу. Она часто угощала его шоколадом и шутила с ним. Лела ходила тогда в черном школьном фартуке, с толстой светлой косой. И Шторм ее любил. В знак приветствия он терся мордой о ее ладони. «Вы все умрете от голода», — сказала она как-то Петросу и сунула ему в руку несколько кусочков сахара, а глаза у нее были при этом печальные-печальные. Лелу не станут жарить в печке — так решил Сотирис. Ее поставят к стене дома, и все соседи, проходя мимо, плюнут ей в лицо. Петросу стыдно было признаться даже себе самому, но он был рад, что Лела, уехав, избежала такого позора.