Петровская набережная

Времени нет. А все кажется, что вчера еще оно было, а теперь уже не продохнуть. Но преподаватели, офицеры, тренеры жестки, и у каждого своя колокольня. «Мне поручено блюсти у них порядок и распорядок, — говорит офицер, — и лучше уж им сразу понять, что послабления здесь не может быть». — «Мне поручено, чтобы вы знали математику, — говорит преподаватель, — и вы будете ее знать». — «Мне поручена литература, — говорит другой, — возможно, что-нибудь вы и не успеете, но за свой предмет я ручаюсь. Есть, кстати, такое замечательное время, — зимние каникулы, это на случай, если кто-то что-то не успеет…» И еще были люди, которые считали, что отвечают за захват первых мест на спартакиадах. За первые места на городских олимпиадах. За безукоризненность строя на параде. За гигиену, проведение собраний и хор. За кружок морского моделизма. Кружок живописи. За оркестр балалаечников. За мастерские, где каждый воспитанник обязан был в за захват первых мест на спартакиадах. роме выпускинков, под флейту и барабан гудующей без офицера. чтобы земля в этом месте не протерлась насквозь, ____________________ыточить из болванки молоток, построить табуретку и переплести книгу.

Успевали только свалить обязательный минимум. Остальное шло в разряд «либо-либо». Либо ты там, либо ты здесь. Рота слоилась. Успеть сделать все было нельзя, и поэтому особо тягостными казались дневальства, когда, принаряженный, ты ходишь взад и вперед по коридору. Для окончательного отличия от других на тебе — меховая зимняя шапка, хотя ты метешь теплый коридор, или, напротив, белая бескозырка, которая должна бы была защищать твою оголенную машинкой голову от палящих солнечных лучей, но именно сейчас лучей этих что-то незаметно: топить кончили раньше времени, на Неве ледоход, и из окна ты видишь баклажановые лица окоченевших прохожих. Ты бродишь взад и вперед по коридору, охраняя своими свистками и командами разлинованное распорядком время, но тебе, как всякому часовому, не достанется ничего из того, что ты охранял. «Значит, так, — думал, подметая коридор, всякий дневальный, — меня сейчас подменят на обед и надо бы минуток пятнадцать урвать. В библиотеку? Или стирануть гюйс, чтобы вечером уже выгладить? Или побренчать на пианино в клубе?»

Шла борьба за обрезки времени. Из этих обрезков за два года возникал второй разряд по гимнастике, оказывался целиком прочитанным Дюма, позже Драйзер, позже Достоевский или выявлялась виртуозная способность к безнотному музицированию.

Каждый вскоре уже понимал, что в резерве у него только стыки, только промежуточные минуты. Скорей построишься — раньше отпустят, быстрей приберешь — прочтешь лишние две страницы.

Триста метров булыжника от учебного корпуса до спального были той дистанцией, преодолевая которую драгоценные свободные минуты можно было как найти, так и потерять, — рота проходила Пеньковую улицу четырежды в сутки.

Стоял декабрь. Луна и фонари на Пеньковой улице светились желтыми нимбами. Рота торопливо скрипела снегом. К строю они уже привыкли. К шинелям привыкли. К командам привыкли. Только к одному никак не могли привыкнуть: молчать в строю.

В первый месяц им за это выговаривали, осенью стали понемногу наказывать. В этот декабрьский вечер лейтенант Тулунбаев сказал перед строем:

— Ну, друзья, хватит.

А они к тому времени еще не все поняли, что лейтенант Тулунбаев ничего зря не говорит. Кто-то забубнил в самой глубине строя, как только рота свернула с набережной.

— Старшина! — ровным голосом сказал Тулунбаев. — Остановите роту! Обратно к воротам.

В строю забурчали. У каждого в спальном корпусе было что делать. И холодина к тому же. Возвращаться, однако, было недалеко.

— Внимание, — сказал Тулунбаев, когда они снова были выстроены у ворот. — Одно слово в строю — вернемся обратно. Старшина, командуйте.

Никто и не думал, что он шутит, просто в двенадцать лет попробуй не заговори, если рядом с тобой десяток ближайших друзей.

Второй раз они вернулись с полпути. Третий раз — от самого спального корпуса. Тут уж загалдели все. Одни кричали, что виноват второй взвод и нечего гонять остальных, другие — что не выспятся, третьи заныли, что замерзли. Заныли — и замолчали. Холоднее всех было лейтенанту Тулунбаеву. Лейтенант был без шинели. Он стоял перед строем в одном кителе и даже без перчаток. А они ходили туда-сюда уже минут пятьдесят.

Рота возвратилась к учебному корпусу.

— Одно слово в строю, — сказал Тулунбаев, — вся рота обратно.

И одно слово вырвалось. Они уже в четвертый раз подходили к спальному корпусу, когда Вале Перченко, человеку тихому и математическому, попался под ногу вывороченный булыжник.

— У, черт! — споткнувшись, отчетливо вскрикнул витающий в своих мыслях Валя.

И тут же — такое озарение бывает и у тихих — вывалился из строя и поскакал на одной ноге к Тулунбаеву.

— Это не в строю, товарищ лейтенант, это уже не в строю… Это моя личная… нога!

Строй топтал снег. Валя на одной ноге прыгал около лейтенанта.

— А на другой можешь? — спросил Тулунбаев.

— Могу, — радостно подтвердил Валя и перепрыгнул на другую.