Петровская набережная

За спиной Шурика стояла его девочка. Девочка во все глаза смотрела на Митю. Вот так у них и чередовалось: когда-то Митя глаза проглядел, добиваясь того, чтобы она на него посмотрела, так она делала вид, что его не замечает, потом, на том вечере, вроде бы не только узнала, так даже подзывала его своими взглядами, но стоило Мите решиться подойти, как она ускользнула, затем при встрече в парке она опять сделала вид, что Митя ей не знаком, да еще так обидно это сделала, что он потом непрестанно думал о ней еще долго. А теперь вдруг перестал думать. Вот уже с год, наверно, как он увидел в их дворе на Васильевском острове, там, где они с бабушкой жили, одну девочку. Он узнал, что зовут ее Леной, что они почти ровесники, но Лена казалась ему гораздо старше: она была такая ловкая, легкая, а Митя…

Что только стало с его руками и ногами? Они мешали ему, зацеплялись за все, что ни попадалось, Митя чувствовал себя страшно неуверенным даже поблизости от Лены, не то чтобы рядом с ней. Он никак не мог заставить себя подойти к ней, но как тянуло! А сейчас, будто никогда в жизни не обижала его эта танцующая, глазастенькая, она вошла и впялилась в Митю своим взглядом. Но Митя почти ничего не почувствовал. Во-первых, это была девочка его друга, а во-вторых… «Нет, — решил он. — Вот если бы Лена пришла, тогда другое дело».

Балеринка — на нее сразу все обратили внимание — тотчас разглядела то место среди других, с которого ей будет лучше всего видно и одновременно на котором ее будет лучше всего видно, и прошла туда, ступая по-балетному, села легко, как бабочка, заплела ножки, а за ней угрюмо проследовал Шурик. Он в последнее время почему-то все больше мрачнел. У Мити с ним по-прежнему были самые добрые отношения, непроявленная в словах дружба, но Шурик теперь все, что видел, пропускал через какой-то темный фильтр. Шурик что-то буркнул своей балеринке, она красиво и легко к нему повернулась, переспросила, при этом губы ее двигались очень отчетливо, как для киноэкрана.

В зал вошел Сережа Еропкин.

Сережа уже давно перешел из нахимовского в высшее училище, сейчас он был курсантом третьего курса, и Митя вдруг подумал, что в каком-то смысле они сейчас уже почти ровня: Митя перешел на старшие курсы, а Сережа где-то еще в серединке своего, правда, высшего, но довольно-таки обыкновенного училища — их в одном Ленинграде считать пальцев не хватит… Сережа Еропкин стоял в дверях, и Мите показалось, хоть он уже и очень волновался — с минуты на минуту надо было начинать, — что именно Сережа сейчас нуждается в его, Митином, покровительстве. Митя пошел навстречу Сереже и взял в обе руки его руку. Они смотрели друг другу в глаза. Как Митя хотел бы уметь поделиться с Сережей тем, чем тот когда-то так щедро делился с ним! Да нет, заглянув в глаза Сереже, понял Митя, не даст. Не даст Сережа себя жалеть, хотя и видно, как замотала его учеба в высшем училище: от великолепного прежнего Сережи не осталось и следа.

— Иди, иди! — сказал Сережа и выпростал свою руку. — Послушаем, что ты там…

В зале появились какие-то совсем незнакомые Мите люди, некоторые из них были с бородами. Они вынимали блокноты, надевали очки, приготовлялись слушать серьезный доклад… Митя не рассчитывал на присутствие таких слушателей. Незнакомые люди смотрели на Митю, явно недоумевая, почему у кафедры докладчика толчется этот мальчик в морской форме. Один из них даже спросил что-то у другого, показав на Митю подбородком, — тот пожал плечами. Вероятно, они думали, стоит ли оставаться, однако новые люди все приходили и приходили. Зал заполнялся. Пришли еще несколько нахимовцев — некоторых из них Митя знал, других помнил только в лицо, — среди них пришел один мальчик, которого Митя уже отличил раньше, мальчик этот был из нового набора, тощий такой паренек… Митя невольно снова посмотрел на Сережу Еропкина. Как давно это было — шестой этаж училища, загадочная надпись: «Буфет» и слово «Гольфстрим», произнесенное впервые… Как давно!

Одним из последних в зал вошел старый Рюмин, и, как только он появился, стало ясно, что уж без него-то здесь обойтись было никак нельзя. Как только Рюмин вошел, так словно сразу ожили портреты знаменитых географов и ученых-моряков, которые так обильно висели в здании: рюминский шнурок от пенсне, тужурка, на которой из-за лацкана высовывался белый эмалевый крестик с красной серединкой, насмешливая багровая физиономия парусного волка словно сразу при своем появлении отдали какую-то команду.

— Ну что ж, пора, видимо, начинать, — сказал незнакомый Мите человек с небольшой бородкой, вставший за председательский стол. — У нас сегодня в каком-то смысле совершенно необычное собрание…

Митя еще никогда в жизни не делал докладов. Да и когда бы он мог их делать: Мите было всего пятнадцать лет. Однако помогла Мите та система, которую использовали в своем преподавании Мышкин и Глазомицкий.